Ван Гог. Письма

– я мог бы стать монахом; но поскольку я, как тебе известно, не католик, такого выхода у меня

нет. Начальство здесь в лечебнице – как бы это сказать? – настоящие иезуиты: очень-очень

хитрые, ученые, способные, прямо-таки импрессионисты. Они умеют добывать сведения с

поразительной ловкостью, которая меня удивляет и смущает, хотя… Словом, вот чем до

некоторой степени объясняется мое молчание.

581 note 83

Пишу тебе с целью сообщить, что виделся с Синьяком и встреча наша подействовала на

меня благотворно. Когда речь зашла о том, как, не прибегая к взлому, открыть двери,

опечатанные полицией, которая к тому же испортила замок, он держался очень смело, прямо и

просто. Сначала нас не хотели впускать в дом, но в конце концов мы все-таки туда проникли. Я

подарил Синьяку на память тот натюрморт, который так возмутил достойных блюстителей

порядка в городе Арле: на нем изображены две копченые селедки, а «селедками», как тебе

известно, именуют жандармов. Надеюсь, ты не забыл, что я уже два-три раза писал этот

натюрморт еще в Париже и тогда же поменял один из экземпляров на ковер. Можешь отсюда

заключить, во что только не суются люди и какие они все идиоты.

Я нашел, что Синьяк – человек очень спокойный, хоть его и считают крайне

несдержанным. На мой взгляд, он знает себе цену, а потому и уравновешен. Мне редко, вернее,

еще никогда не приходилось беседовать с импрессионистом так дружелюбно, без разногласий и

обоюдного неудовольствия. Он побывал у Жюля Дюпре, которого глубоко чтит. Благодарю

тебя за его приезд, поднявший мое моральное состояние, – я ведь чувствую, что без тебя тут не

обошлось. Я воспользовался выходом в город и купил книгу «Люди земли» Камилла Лемонье.

Уже проглотил две главы. Как это серьезно и глубоко! Скоро сам увидишь – я тебе ее пришлю.

Это первая книга, которую я взял в руки после многомесячного перерыва. Лемонье мне много

говорит и действует на меня оздоровляюще. Синьяк убедился, что у меня готово для отправки

тебе много полотен. Как мне кажется, моя живопись его не пугает. Он нашел – и это вполне

правильно, – что выгляжу я хорошо.

При этом у меня есть охота и вкус к работе. Разумеется, если мой труд и жизнь будут

каждодневно отравлять жандармы и эти злобные бездельники – муниципальные избиратели,

подающие на меня заявление мэру, который выбран ими и, следовательно, стоит на их стороне,

я надломлюсь снова, что по-человечески вполне понятно. Склонен думать, что Синьяк

выскажет тебе сходное мнение.

По-моему, надо решительно протестовать и не допустить, чтобы у нас отняли

мастерскую со всем ее оборудованием. Кроме того, чтобы заниматься своим ремеслом, мне

нужна свобода.

Г-н Рей говорит, что я ел слишком мало и нерегулярно, поддерживая себя только

алкоголем и кофе. Допускаю, что он прав. Но бесспорно и то, что я не достиг бы той яркости

желтого цвета, которой добился прошлым летом, если бы чересчур берег себя. В конце концов,

художник – это труженик, и нельзя позволять первому попавшемуся бездельнику добивать его.

Если мне предстоит пройти через тюрьму или одиночку для буйнопомешанных – ну что

ж, почему бы и нет? Разве не служат нам в этом отношении примером Рошфор, Гюго, Кинэ и

многие другие? Все они настрадались в изгнании, а первый еще и на каторге. Впрочем, все ото

выходит за пределы вопроса о болезни и здоровье.

Я отнюдь не собираюсь равнять себя с теми, кто назван выше, поскольку стою гораздо

ниже их и роль играю самую второстепенную, но судьбы наши – аналогичны.

В этом заключается первая и главная причина моего душевного расстройства. Знакомы

ли тебе слова одного голландского поэта:

С землею связан я столь прочной связью,

Что связей всех земных она прочней.

Вот какое чувство испытывал я в тревожные минуты, особенно во время моей так

называемой душевной болезни.

К сожалению, я слишком плохо владею своим ремеслом, для того чтобы выразить себя

так, как мне хотелось бы.

Но довольно – иначе на меня опять накатит. Перейдем к другим делам. Не мог ли бы ты