Читаем Ван Гог. Письма полностью

Ван Гог. Письма

вновь приняться за дело…В этом месяце мне потребуется еще:Серебряных белил 8 тюбиковзеленого веронеза 6 «ультрамарина 2 тюбикакобальта 2 «желтой охры 2 «красной охры 1 тюбиксиены натуральной 1 «черной слоновой кости 1 «Вот что любопытно: всякий раз, когда я пытаюсь взять себя в руки, разобраться в том,почему я попал сюда, и внушить себе, что в моей неудаче нет ничего особенного, меняохватывают глубокий ужас и отвращение, которые мешают мне спокойно думать. Правда, этичувства постепенно слабеют; тем не менее они доказывают, что у меня действительно что-то нев порядке с головой: в таком беспричинном страхе и неумении совладать с собою, в самом деле,есть нечто странное.Как бы то ни было, можешь быть уверен, что я сделаю все от меня зависящее, чтобывновь стать деятельным и, может быть, даже полезным человеком – хотя бы в том смысле, чтоя постараюсь писать картины лучше чем раньше.Местный ландшафт многим напоминает Рейсдаля – не хватает только пахарей.У нас, в Голландии, в любое время года видишь занятых работой мужчин, женщин,детей и домашних животных; здесь же их раза в три меньше, да и трудятся они не так, как насевере: тут пашут неловко, вяло, без подъема.Впрочем, может быть, это у меня предвзятая идея – я ведь не здешний. Надеюсь, покрайней мере, что это так. Но из-за подобной вялости все здесь кажется более холодным, чем япредставлял себе, читая «Тартарена»…Если в том или ином месяце тебе будет материально затруднительно присылать мнекраски, холст и т. д., – не посылай: жизнь важнее, чем отвлеченные занятия искусством.Прежде всего нужно, чтобы дома было весело и кипела жизнь. Сначала это, а живописьуж потом.Кстати, меня тянет снова начать работать более простыми красками, например охрами.Разве так уж уродливы ван Гойен или Мишель, которые пишут скромным нейтральнымцветом, разбавляя краску большим количеством масла?Мой подлесок с плющом совершенно готов, и мне очень хочется послать его тебе, кактолько он окончательно просохнет и его можно будет скатать.595 note 94Чувствую я себя, как ты сам понимаешь, неплохо: полгода абсолютной воздержанностив еде, питье, курении, а в последнее время еще двухчасовые ванны дважды в неделю не моглине подействовать на меня успокаивающе. Итак, все идет хорошо, а что касается работы, то онаотнюдь меня не утомляет, а, напротив, занимает и развлекает, что мне весьма необходимо.Меня очень порадовало, что Исааксону понравились кое-какие из присланных мноюработ. Он и де Хаан – по-моему, верные друзья – качество, достаточно редкое в наши дни ипотому справедливо заслуживающее похвалы. Ты пишешь, что еще кому-то приглянулась мояженщина в желтом и черном. Это не удивляет меня, хотя я думаю, что заслуга здесьпринадлежит самой модели, а не мне как художнику.Я окончательно потерял надежду найти новые модели. Ах, если бы мне хоть иногдапопадались такие модели, как эта женщина или та, что позировала для «Колыбельной», я сумелбы сделать кое-что получше!Я думаю, что ты прав. Не следует показывать мои картины на выставке Гогена и других,тем более что у меня есть уважительная причина воздержаться от участия, не обижая их, – покрайней мере до тех пор, пока я не поправлюсь окончательно.Я нисколько не сомневаюсь, что Гоген и Бернар обладают подлинными большимидостоинствами. Вполне понятно, что такие люди, как они, очень энергичные и молодые,должны жить и пробиваться вперед. Не могут же они повернуть свои картины лицом к стене,пока их кто-то там не признает и не покажет где-нибудь в официальном винегрете. Выставки вкафе, конечно, производят сенсацию, которая, не отрицаю, может оказаться и дурного вкуса, ноу меня на совести такой же грех, так как я выставлялся в «Тамбурине» и на авеню Клиши, неговоря уже о том, сколько беспокойства я причинил 81 добродетельному людоеду из славногогорода Арля и великодушному их мэру.Таким образом, если речь идет о сенсации, меня, во всяком случае, следует винить ещебольше, хоть я, ей-богу, к ней не стремился.Юный Бернар, по-моему, уже написал несколько поразительных полотен; в них естькакая-то мягкость, что-то неотъемлемо французское и на редкость искреннее.Словом, ни он, ни Гоген не принадлежат к числу таких художников, о которых можетсоздаться впечатление, что они пытаются пробраться на Всемирную выставку через черныйход.Можешь быть в этом уверен. Вполне понятно, что они не могли усидеть на месте.То, что импрессионистское движение оказалось не единым, доказывает лишь, что нашиединомышленники – гораздо менее бойцы, чем были, например, Делакруа и Курбе.Я написал пейзаж с оливами и новый этюд звездного неба. Хотя я не видел последнихполотен Гогена и Бернара, я глубоко убежден, что два этюда, о которых я упомянул, сделаны втом же духе.Когда эти этюды, равно как этюд с плющом, побудут какое-то время перед твоимиглазами, ты получишь гораздо более полное, чем из моих писем, представление о вещах,которые мы обсуждали с Гогеном и Бернаром и которые нас занимают. Это не возврат кромантизму или религиозным идеям, нет. Тем не менее на пути Делакруа, то есть при помощицвета и рисунка более произвольного, чем иллюзорная точность, можно скорее, чем этокажется, выразить сельскую природу, более чистую, нежели предместья и таверны Парижа.Необходимо также пытаться изображать людей более светлых и чистых, чем те, какихнаблюдал Домье, хотя при этом, конечно, надо следовать рисунку Домье.Возможно это или невозможно – другой вопрос; но мы все-таки полагаем, что природасуществует и за пределами Сент-Уэна.Быть может, когда мы читаем Золя, нас волнует звук той же чистой французской речи,которую мы, например, находим у Ренана.Пусть «Chat Noir» и в особенности Форен рисуют нам женщин на свой – ивеликолепный – манер; мы же будем изображать их на свой, менее парижский, хотя любимПариж и его элегантность отнюдь не меньше. Мы просто попытаемся доказать, что существуетсовершенно другой тип женщины.Гоген, Бернар и я можем посвятить этому всю жизнь и ничего не добиться, нопобеждены мы все-таки не будем: мы, вероятно, рождены не для победы и не для поражения, апросто для того, чтобы утешать искусством людей или подготовить такое искусство.Исааксон и де Хаан тоже, вероятно, не добьются успеха, но и они почувствовалинеобходимость доказать голландцам кое-что другое, а именно – что Рембрандт был великимживописцем, а не иллюзионистом-фотографом…Мне было бы чрезвычайно приятно иметь возможность иногда почитать здесьШекспира. Я знаю одно его полное издание стоимостью в шиллинг – «Dicks shillingShakespeare». Вообще изданий Шекспира много, и я думаю, что дешевые не менее полны, чемдорогие. Во всяком случае, я хочу лишь такое, которое обойдется не дороже, чем в три франка.Спрячь подальше то из присланного, что чересчур уж плохо, тебе это не нужно, а мнеоно попозже все-таки пригодится, как напоминание о виденном. То же, что есть у меняхорошего, будет выглядеть тем лучше, чем меньшим количеством полотей оно будетпредставлено.Остальное сунь в картонную папку, проложив старыми газетами, – большего эти этюдыне заслуживают. Посылаю тебе рулон рисунков…Рисунки: лечебница в Арле, плакучая ива и трава, поля и оливы – составляютпродолжение серии видов с Монмажура. Остальные – наброски, сделанные наспех в саду. СШекспиром не торопись: если не найдешь нужного издания сразу, купишь его чуть-чутьпопозже.Не бойся, я добровольно никогда не полезу на головокружительные высоты и не станурисковать собою: мы ведь все, к несчастью, дети своего века и страдаем его недугами.Благодаря тем предосторожностям, которые я сейчас принимаю, я уже так легко снова незаболею, и надеюсь, приступы мои не повторятся.596 note 95У нас здесь стоят великолепные знойные дни, и я принялся за новые полотна, так что уменя сейчас в работе двенадцать холстов размером в 30, в том числе два этюда кипарисов сэтими трудными оттенками бутылочно-зеленого. Передние планы я густо покрываюсвинцовыми белилами – это придает устойчивость переднему плану.Мне кажется, что Монтичелли часто подготавливал свои холсты таким способом. Наслой белил накладываются затем другие краски. Но я не уверен, выдержит ли холст такуюнагрузку.Говоря о Гогене, Бернаре и о том, что они могли бы создать для нас более утешающееискусство, я должен добавить следующее: я не раз объяснял самому Гогену, что такое искусствоуже было создано другими и что этого не следует забывать. Конечно, покинув Париж, быстроего забываешь; уехав в деревенскую глушь, меняешь взгляды; но я-то сам никогда не забудупрекрасные полотна барбизонцев и думаю, что работать лучше, чем они, едва ли удастся и ктому же вовсе не нужно…Чувствую я себя по-прежнему хорошо, работа меня развлекает. Получил – вероятно, отодной из сестер – книгу Рода, заглавие которой «Смысл жизни» выглядит несколькопретенциозно в сравнении с содержанием.Книжка эта очень невеселая. Автор, по-моему, сильно болен чахоткой, и, следовательно,его ничто не радует.В конце концов, он признает, что общество жены все-таки доставляет ему утешение.Это, разумеется, очень меткое наблюдение, но мне лично оно ни в какой мере не раскрываетсмысла жизни. Со своей стороны, я нахожу автора несколько пресыщенным и удивляюсь, какэто он может в наши дни публиковать такую книгу, да еще стоимостью в 3,50 фр.Словом, предпочитаю Альфонса Карра, Сувестра, Дроза – в них все-таки большежизни. Признаюсь, я, вероятно, очень неблагодарное существо, раз не люблю аббатаКонстантена и прочую литературную продукцию, прославившую кроткое правлениепростодушного Карно.Мне кажется, книга Рода произвела сильное впечатление на наших милых сестер – Вил,во всяком случае, мне об этом писала. Но добрые женщины и книги – две вещи несовместные.С большим удовольствием перечел «Задига, или судьбу» Вольтера. Это вроде«Кандида». По крайней мере, могучий творец этой книги оставляет читателю надежду на то, чтов жизни есть какой-то смысл, «хотя все признают, что дела в нашем мире идут не совсем так,как хотелось бы того самым мудрым из нас».Я нахожусь в нерешительности: мне в общем безразлично, где работать – здесь или вдругом месте: остаться же тут – проще всего.Нового ничего сообщить не могу. Дни здесь неизменно похожи друг на друга, а сам япоглощен одной мыслью – что хлеба или кипарисы заслуживают самого внимательногорассмотрения.Написал хлебное поле – очень желтое и очень светлое; это, вероятно, самое светлое извсех моих полотен.Кипарисы все еще увлекают меня. Я хотел бы сделать из них нечто вроде моих полотенс подсолнечниками; меня удивляет, что до сих пор они не были написаны так, как их вижу я.По линиям и пропорциям они прекрасны, как египетский обелиск.И какая изысканная зелень!Они – как черное пятно в залитом солнцем пейзаже, но это черное пятно – одна изсамых интересных и трудных для художника задач, какие только можно себе вообразить.Их надо видеть тут, на фоне голубого неба, вернее, в голубом небе. Чтобы писатьприроду здесь, как, впрочем, и всюду, надо долго к ней присматриваться. Вот почему какой-нибудь Монтенар не умеет, на мой взгляд, дать правдивую и задушевную ноту. Свет –таинствен, и Делакруа с Монтичелли это чувствовали. Хорошо говорил об этом в свое времяПиссарро, но я еще далек от того, чего он требует…Полагаю, что из двух полотен с кипарисами лучше то набросок с которого я тебепосылаю. Деревья на нем очень высокие и толстые. Передний план дан низко, это ежевика икустарник. За фиолетовыми холмами зелено-розовое небо и полумесяц. Передний план сделанособенно густыми мазками, на кустах ежевики желтые, фиолетовые, зеленые отблески.Рисунки эти пошлю вместе с двумя другими, которые еще делаю.Это займет ближайшие дни, а ведь здесь самое главное – как-нибудь убить время.Жаль, что здания нельзя перевозить с места на место: из здешнего убежища получилосьбы великолепное помещение для выставки – коридоры огромные, комнаты пустые.Очень хотел бы посмотреть картину Рембрандта, о которой ты пишешь в последнемписьме. В свое время я видел в витрине у Брауна репродукцию с одной картины Рембрандта,которая относится к последнему прекрасному периоду его творчества. Она изображает трапезуАвраама, в ней великолепны фигуры ангелов, а всего, если не ошибаюсь, пять фигур. Вещь –изумительная и столь же трогательная, как, например, «Ученики в Эммаусе».Если когда-нибудь встанет вопрос о том, как отблагодарить г-на Салля за его хлопоты,ему надо будет подарить репродукцию с «Учеников» Рембрандта.597Прилагаю письмо от мамы. Новости, которые она сообщает, тебе, естественно, ужеизвестны. Считаю, что Кор 1 поступил очень логично, уехав туда.1 Младший брат Тео и Винсента, уехавший в Трансвааль.В отличие от европейцев, человек, живущий там, не подвергается влиянию большихгородов, настолько старых, что все в них еле держится и впадает в детство. Поэтому вдали отнашего общества он не растрачивает свои жизненные силы и природную энергию в гниломокружении и, вероятно, чувствует себя более счастливым…Горячо благодарю за присланные краски. Сократи соответствующим образом мойпредыдущий заказ, но – если, конечно, это возможно, – не убавляй количество белил.Сердечно признателен тебе также за Шекспира: он поможет мне не растерять те слабыепознания в английском языке, которые у меня остались. Но самое главное не в том: Шекспиртак прекрасен! Я начал читать те пьесы, которые знаю хуже всего, так как в былые временапросто не нашел на них времени или был поглощен другими делами,– королевские хроники.Уже прочел «Ричарда II», «Генриха IV» и половину «Генриха V». Читаю, не задумываясь надтем, похожи ли мысли людей той эпохи на идеи современности, и не пытаясь сопоставлять их среспубликанскими, социалистическими и пр. взглядами.Так же как при чтении некоторых современных романистов меня больше всего волнуетто, что шекспировские герои, чьи голоса доходят к нам сквозь толщу многих столетий, некажутся нам чуждыми. Они настолько жизненны, что нам чудится, будто мы видим и слышимих.Есть только один или почти единственный художник, о котором можно сказать то жесамое, – это Рембрандт. У Шекспира не раз встречаешь ту же тоскливую нежностьчеловеческого взгляда, отличающую «Учеников в Эммаусе», «Еврейскую невесту» иизумительного ангела на картине, которую тебе посчастливилось увидеть, эту слегкаприоткрытую дверь в сверхчеловеческую бесконечность, кажущуюся тем не менее такойестественной. Особенно полны такой нежности портреты Рембрандта – и суровые, и веселые,как, например, «Сикс», «Путник» или «Саския».Как замечательно, что сыну Виктора Гюго пришла мысль перевести Шекспира нафранцузский язык и тем самым сделать его доступным для всех!Размышляя об импрессионистах и проблемах современного искусства, я вижу, что намследует извлечь из Шекспира немало уроков. Чтение его убеждает меня в том, чтоимпрессионисты тысячу раз правы, но что они по здравом и долгом размышлении обязанынаучиться беспристрастно судить о самих себе.Если уж они осмеливаются называть себя примитивистами, им следует сначаланаучиться быть примитивными и в жизни и лишь потом присваивать себе такой титул со всемивытекающими из него прерогативами. Это, естественно, не уменьшает вину тех, кто потешаетсянад импрессионистами и обрекает их на жалкое существование.В самом деле, если человек вынужден драться семь дней в неделю, он долго непротянет…Посылаю тебе дюжину рисунков с полотен, над которыми сейчас работаю: по ним тысоставишь себе представление о том, чем я занят.Последняя из начатых мною вещей – хлебное поле с маленьким жнецом и огромнымсолнцем. Картина – целиком в желтом, если не считать стены и лиловатых холмов на заднемплане. Есть у меня другая картина, по сюжету почти такая же, как предыдущая, ноотличающаяся от нее по колориту – выдержана она в серовато-зеленых тонах, небо на нейголубое и белое…Написал я также кипарисы с хлебами, маками и голубым небом, похожие на пеструюшотландскую ткань. Краски на этом холсте положены на манер Монтичелли: хлебное поле ссолнцем, создающим впечатление тяжелого зноя, сделано очень густыми мазками.Поскольку в Арле у меня остались еще кое-какие работы, не успевшие высохнуть домоего отъезда, я испытываю сильное желание съездить на днях за ними и переправить их тебе.Там их наберется с полдюжины. Рисунки, которые я посылаю сегодня, довольно бледны поцвету – отчасти в этом виновата слишком гладкая бумага.Плакучая ива и двор арльской лечебницы более красочны – они дадут тебепредставление о том, что у меня сейчас в работе. Полотно со жнецом, видимо, станет тем же,чем был в прошлом году «Сеятель».599 note 96Мы слишком мало знаем жизнь и едва ли имеем право судить о том, что добро и что зло,что справедливо и что не справедливо. Утверждение, что, раз человек страдает, значит, оннесчастен, еще не доказывает, что это действительно так…Я склонен думать, что болезнь иногда исцеляет нас: до тех пор, пока недуг не найдетсебе выхода в кризисе, тело не может прийти в нормальное состояние…Завтра еду в Арль за оставшимися там картинами, которые вскоре отошлю вам. Сделаюэто как можно скоpee – хочу, чтобы вы, оставаясь в городе, научились мыслить по-крестьянски.Сегодня утром беседовал со здешним врачом. Он подтвердил мои выводы: говорить обокончательном исцелении можно будет только через год – в моем теперешнем состояниилюбой пустяк способен вызвать новый приступ…Я несколько удивлен тем, что, прожив здесь уже шесть месяцев на самом строгомрежиме, соблюдая самую строгую умеренность и лишившись своей мастерской, я трачу неменьше и работаю не больше, чем в прошлом году, когда я вел относительно менеевоздержанный образ жизни.И при этом совесть мучит меня не больше и не меньше, чем раньше. Это достаточноубедительно доказывает, что так называемые добро и зло суть, как мне кажется, понятия весьмаотносительные…Вчера с большим интересом прочел «Меру за меру», а также «Генриха VIII», отдельныеместа которого очень хороши: например, сцена с Бакингемом и монолог Вулси после егопадения.Считаю, что мне повезло, раз я имею возможность не торопясь читать и перечитыватьтакие вещи. После Шекспира, надеюсь, взяться, наконец, за Гомера.На дворе оглушительно стрекочут кузнечики, издавая пронзительный звук, который разв десять сильнее пения сверчка. У выжженной травы красивые тона старого золота. Прекрасныегорода здешнего юга напоминают сейчас наши когда-то оживленные, а ныне мертвые города наберегах Зюйдерзее. Вещи приходят в упадок и ветшают, а вот кузнечики остаются теми же, чтои во времена так любившего их Сократа. И стрекочут они здесь, конечно, на древнегреческомязыке.600Завтра отправляю тебе малой скоростью рулон полотен. Их всего четыре, а именно:1. Вид Арля – цветущие сады.2. Плющ.3. Сирень.4. Розовые каштаны в арльском ботаническом саду.Они будут парными к том вещам, которые уже находятся у тебя – «Зеленомувинограднику», «Красному винограднику», «Саду», «Жатве» и «Звездному небу».В рулон я вложил также несколько просохших этюдов, но это скорее наброски с натуры,чем сюжеты будущих картин.Так уж всегда: раньше чем получится что-то цельное, приходится делать множествоэтюдов. Вот темы этих семи этюдов:Ирисы, холст в 30.Вид убежища в Сен-Реми, холст в 30.Цветущие персиковые деревья (Арль).Луга (Арль).Оливы (Сен-Реми).Старые ивы (Арль).Сад в цвету.Следующая моя посылка будет состоять исключительно из полотен, изображающиххлеба.Как ты видишь, я побывал в Арле в сопровождении служителя. Мы зашли к г-ну Саллю,но он уехал в двухмесячный отпуск. Затем я навестил г-на Рея, которого также не застал.Остаток дня я провел у моих бывших соседей, у моей прежней прислуги и у прочих подобныхже знакомых. Человек всегда привязывается к тем, кто окружал его во время болезни; поэтомумне было очень приятно повидать людей, в свое время тепло и снисходительно отнесшихся комне…Последняя написанная мною здесь картина представляет собою вид на горы. В самомнизу среди олив чернеет хижина.Очень рад, что картины Милле все еще не распроданы. Как мне хочется, чтобы с нихделалось побольше хороших репродукций, которые могли бы дойти до народа!Творчество художника выглядит особенно величественно, когда его обозреваешьцеликом, что становится все более затруднительным, по мере того как картины расходятся порукам.601Знаю, ты ждешь от меня хотя бы нескольких слов, но я должен тебя предупредить, что вголове у меня все перепуталось и писать мне поэтому очень трудно.Г-н доктор Пейрон очень внимателен и терпелив со мной. Ты представляешь себе, как яудручен возобновлением припадков: я ведь уже начинал надеяться, что они не повторятся.Будет, пожалуй, неплохо, если ты напишешь г-ну Пейрону несколько слов и объяснишьему, что работа над картинами – необходимое условие моего выздоровления: я лишь сбольшим трудом перенес последние дни, когда был вынужден бездельничать и меня не пускалидаже в комнату, отведенную мне для занятий живописью…Довольно долго я пребывал в совершенном затмении, таком же, а пожалуй, и худшем,чем в Арле. Есть все основания предполагать, что приступы повторятся, и это ужасно. Целыхчетыре дня я не мог есть – распухло горло. Вхожу в эти подробности не потому, что хочупоплакаться, а для того, чтобы доказать тебе, что я еще не в состоянии перебраться ни в Париж,ни в Понт-Авен – разве что в Шарантон…Новый приступ начался у меня, дорогой брат, в ветреный день, прямо в поле, когда яписал. Полотно я все-таки закончил и пошлю тебе. Оно представляет собою более сдержанныйэтюд: матовые, не броские краски, приглушенные, зеленые, красные и желтые железистыеохры, точно такие, о каких я говорил тебе, когда хотел вернуться к палитре, которойпользовался на севере…Книга Рода не приводит меня в восторг, тем не менее я написал картину на сюжет тогоотрывка, где говорится о горах и черноватых хижинах.602 note 97С тех пор как я писал тебе в последний раз, самочувствие мое улучшилось, хоть я и незнаю, надолго ли; поэтому принимаюсь за письмо не откладывая.Еще раз благодарю за прекрасный офорт с Рембрандта. Мне очень хотелось быпосмотреть саму картину и узнать, в какой период жизни он ее написал. Вместе с портретомФабрициуса, что в Роттердаме, и «Путником» из галереи Лаказа эта вещь относится к особойкатегории произведений, когда портрет человека превращается в нечто невыразимо светоносноеи утешающее.И как все это не похоже на Микеланджело или Джотто, хотя последний и представляетсобой как бы связующее звено между школой Рембрандта и итальянской.Вчера опять помаленьку принялся за работу. Пишу то, что вижу из своего окна, –распашку желтого жнивья, контраст фиолетовой земли с кучками желтой соломы, на заднемплане холмы.Работа развлекает меня бесконечно больше, чем любое другое занятие, и если бы я моготдаться ей со всей моей энергией, она стала бы для меня наилучшим лекарством. Однако этоневозможно – мешает отсутствие моделей и целая куча других обстоятельств.Словом, приходится вести себя пассивно и набираться терпения.Я частенько думаю о моих сотоварищах в Бретани – они, несомненно, работают лучше,чем я. Если бы я мог начать все сызнова, обладая теперешним своим опытом, я не поехал бы наюг. Однако, будь я независим и свободен, я все-таки сохранил бы свою любовь к нему – здесьможно сделать столько красивого, например, виноградники или поля, усаженные оливами.Если бы я доверял местному начальству, самое простое и лучшее было бы перевезтисюда, в убежище, все мои пожитки и преспокойно остаться здесь.В случае выздоровления или в промежутках между приступами я мог бы на какое-товремя съездить в Париж или Бретань.Но, во-первых, жить здесь очень дорого, а, во-вторых, я теперь боюсь других пациентов.Словом, по многим причинам я полагаю, что не сумею прочно обосноваться и здесь.Ты скажешь мне,– кстати, я и сам убежден в том же,– что дело тут не вобстоятельствах, не в окружающих меня лицах, а во мне самом. Что ж, от этого не веселее…Не так давно я читал в Арле не помню уж какую книгу Анри Консьянса. Согласен, егокрестьяне написаны чересчур сентиментально, но с точки зрения импрессионизма в книге естьпейзажи исключительно верные, прочувствованные по цвету, поразительному по своейпростоте. Ах, милый брат, в этих вересковых пустошах Кампинг кое-что есть!..Он, то есть Консьянс, описывает новенький домик с красной черепичной крышей,залитый солнцем сад, где виднеются лук, щавель и темно-зеленая ботва картофеля, живуюизгородь из буков, виноградник и – вдалеке – ели и желтый дрок. Не бойся – это напоминаетне Казена, а Клода Моне: Консьянс не лишен оригинальности даже там, где слишкомсентиментален.А я чувствую все и ничего не в состоянии сделать! Ах, черт побери, до чего же этопакостно!Если тебе попадутся литографии Делакруа, Руссо, Диаза и пр., репродукции с работстарых и современных художников, с картин, находящихся в современных собраниях и т. д., янастоятельно советую тебе не продавать их: скоро такие вещи станут редкостью. Ведь как-никак в свое время все эти старые репродукции по франку за штуку, офорты и т. п. былиотличным средством популяризации прекрасного.Брошюра Родена о Клоде Моне чрезвычайно меня интересует, и я очень хотел бы еепрочесть. Тем не менее я, разумеется, не согласен с ним, когда он утверждает, что Мейссонье –пустое место; да и картины Руссо тоже весьма интересны для тех, кто их любит и стремитсяпонять, что же хотел ими сказать художник. Конечно, такого мнения держатся далеко не все, алишь те, кто видел эти вещи и приглядывался к ним, что случается не так уж часто. Что жекасается Мейссонье, то будь уверен, его картину можно рассматривать хоть целый год и всеравно на следующий год в ней еще останется что смотреть. Я уже не говорю о том, что у этогочеловека в пору его расцвета бывали изумительные находки. Я знаю, конечно, что Домье,Милле, Делакруа рисовали по-другому, но в фактуре Мейссонье есть нечто подлиннофранцузское, против чего не возразили бы и старые голландцы, хотя это нечто совершенно имчуждо и глубоко современно. Нужно быть слепцом, чтобы не разглядеть в Мейссоньенастоящего и притом первоклассного художника!Много ля есть работ, лучше передающих характер XIX века, чем портрет Этцеля?Кстати, ту же мысль выразил и Бернар в обоих своих прекрасных панно, виденных нами у Пти,изображающих человека примитивного и человека современного, которого он показал в видечтеца.Все-таки жаль, что в наши дни все убеждены в несходстве нашего поколения споколением, скажем, 48 года. Я же верю, что они неразрывно связаны, хоть и не умею доказатьэтого.Возьми, к примеру, доброго Бодмера, который знал природу как охотник и дикарь,любил ее и изучал в течение всей своей долгой и подлинно мужественной жизни. Неужели тыполагаешь, что первый попавшийся парижанин, случайно выехавший за город, знает ее лучшетолько потому, что пишет пейзажи в более ярких тонах? Это не значит, что я осуждаюупотребление чистых ярких цветов или что я неизменно восторгаюсь Бодмером как колористом,но я восхищаюсь им и люблю его как человека, который знал весь лес Фонтенбло от мошки докабана, от оленя до жаворонка, от могучего дуба и груды скал до последнего папоротника,последней травинки.А это может и умеет далеко не всякий.Вот другой пример – Брион. А, этот автор жанровых картин из жизни Эльзаса! –ответят мне. Что ж, «Свадебный обед», «Протестантский брак» и т. д. действительно посвященыэльзасской теме. Но когда оказалось, что никто не в состоянии иллюстрировать«Отверженных», за них взялся Брион, причем взялся так, что его иллюстрации не превзойденыи поныне, а типаж безошибочен. Знать людей определенной эпохи так, чтобы не допуститьошибки с точки зрения выразительности и типичности – разве это так уж мало?Ах, у нас, художников, одна судьба – тяжелая работа до конца дней. Вот почему мыхандрим, когда она не подвигается.603На днях я взял большой и трудно давшийся мне этюд сада, который не отправил тебе(один из вариантов этого сада, но очень непохожий на мой, ты найдешь в последней посылке),принялся переделывать его по памяти и, кажется, сумел лучше передать гармонию тонов.Скажи, получил ли ты мои рисунки? В первый раз я отправил тебе посылкой с полдюжины их,затем около десятка. Если ты, паче чаяния, их не получил, съезди за ними на вокзал – они,видимо, давно уже там валяются.Здешний врач рассказал мне о Монтичелли: тот всегда представлялся ему несколькочудаковатым, но рехнулся всерьез только перед самой смертью. Можно ли, зная, как бедствовалМонтичелли в последние годы, удивляться, что он не выдержал слишком тяжкого бремени? Иесть ли основания делать из этого вывод, что он оказался неудачником в смысле творческом?Смею думать, что нет. Он умел быть логичным, умел рассчитывать и как художник отличалсяоригинальностью, которая, к сожалению, полностью не раскрылась, так как его никто неподдержал.Прилагаю к письму набросок здешних кузнечиков.Их стрекот в знойные дни действует на меня так же притягательно, как пение сверчковза печью в наших крестьянских домах.604 note 98Удивляюсь, как это Маусу взбрело на ум пригласить юного Бернара и меня принятьучастие в следующей выставке «Группы двадцати». Разумеется, мне этого очень хочется, хотя ясознаю, насколько я ниже всех этих исключительно талантливых бельгийцев. Меллери,например, большой художник и держится на таком уровне вот уже много лет. Впрочем, яприложу все усилия, чтобы сделать за эту осень что-нибудь стоящее.Я сижу у себя в комнате, но работаю не покладая рук, что идет мне на пользу, так как неоставляет времени думать о болезни.Я переделал полотно, изображающее мою спальню. Это, бесспорно, один из моихлучших этюдов: рано или поздно его определенно надо будет повторить. Он был написан ивысох так быстро, что терпентин немедленно испарился и краски не успели как следуетпристать к холсту. То же самое произошло и с остальными моими этюдами, выполненнымигустым мазком и наспех. Кроме того, через некоторое время редкая ткань окончательнопрохудится и не сможет больше выдерживать толстый слой краски.Черт побери, ты раздобыл отличные подрамники! Я работал бы гораздо лучше, будь уменя такие же, а не здешние щепочки, которые мгновенно коробятся на солнце.Говорят – и я охотно с этим соглашаюсь,– что трудно познать самого себя. Однаконаписать самого себя тоже не легче.Дело в том, что сейчас у меня в работе два автопортрета – мне давно пора сновазаняться фигурой, а другой модели у меня нет.Один автопортрет я начал в тот день, когда встал после приступа. На нем я чертовскихуд и бледен. Сине-фиолетовый фон и беловатая голова с желтыми волосами создают цветовойконтраст.Затем я начал другой – трехчетвертной, на светлом фоне.Кроме того, я подправляю этюды, сделанные этим летом, – словом, работаю с утра довечера…Жизнь художника – довольно утомительная штука, как я вижу. Но силы мои с каждымднем восстанавливаются, и мне уже опять кажется, что у меня их, пожалуй, слишком много:ведь для того, чтобы сидеть за мольбертом, вовсе не надо быть Геркулесом.Ты писал мне, что Маус приходил смотреть мои работы; поэтому и во время болезни, и впоследние дни я много думал о бельгийцах.Воспоминания обрушиваются на меня, как лавина, и я так упорно пытаюсь представитьсебе эту школу современных фламандских художников, что в конце концов начинаю томитьсятакой же тоской по родине, как швейцарский наемник.Это нехорошо, так как наш путь устремлен вперед, возвращаться назад нам и не надо, инельзя. Вернее сказать, нам возбраняется не столько думать о прошлом, сколько предаватьсяслишком упорным сожалениям о нем.Анри Консьянс, конечно, не бог весть какой писатель, но то там, то сям, а вернее,повсюду он предстает как отличный художник! И сколько доброты в его словах и мыслях! Уменя не выходит из головы предисловие к одной из его книг (к «Рекруту»), где он рассказывает,как однажды тяжело заболел и во время болезни почувствовал, что, несмотря на все его усилия,в нем слабеет любовь к людям. Тогда он начал совершать длительные прогулки по полям, и эточувство вернулось к нему. Таково уж неизбежное следствие страдания и отчаяния. Но я-то,слава богу, опять на некоторое время пришел в себя.Пишу тебе в перерывах между делом – когда чересчур устаю. Работа подвигаетсядовольно неплохо. Сейчас мучусь над одной вещью – начато еще до приступа, – над«Жнецом». Этюд выполнен целиком в желтом и густыми мазками, но мотив прост и красив. Язадумал «Жнеца», неясную, дьявольски надрывающуюся под раскаленным солнцем наднескончаемой работой фигуру, как воплощение смерти в том смысле, что человечество – этохлеб, который предстоит сжать. Следовательно, «Жнец» является, так сказать,противоположностью «Сеятелю», которого я пробовал написать раньше. Но в этомолицетворении смерти нет ничего печального – все происходит на ярком свету, под солнцем,заливающим все своими лучами цвета червонного золота.Словом, я опять взялся за дело, не намерен сдаваться и с каждым новым полотномпродолжаю искать что-то новое.Ах, я почти верю, что для меня опять начался период просветления.Не знаю, на что же решиться – остаться здесь на ближайшие месяцы или уехать?Приступы – дело нешуточное, и подвергать тебя или других опасности присутствовать приодном из них слишком рискованно.Дорогой брат, – продолжаю письмо, как и раньше, в перерывах,– я тружусь, какодержимый, и меня еще больше, чем раньше, снедает неистовая жажда работы. Думаю, что онапоможет мне вылечиться. Может быть, со мной случится то, о чем говорит Эжен Делакруа, и ятоже «обрету живопись, когда потеряю зубы и начну страдать одышкой». Я хочу сказать, чтомой прискорбный недуг вынуждает меня работать с глухим неистовством – очень медленно,но зато с утра до вечера – в этом, пожалуй, весь секрет успеха. Не мне, конечно, судить, нодумаю, что у меня сейчас в работе пара недурных вещей – во-первых, жнец в желтых хлебах и,во-вторых, автопортрет на светлом фоне, предназначаемые мною для «Группы двадцати», еслиона, конечно, не забудет обо мне в последний момент, что будет мне если уж не приятно, то вовсяком случае безразлично.Я ведь помню, каким источником вдохновения служили для меня воспоминания онекоторых бельгийцах. Ценно только это, все же остальное имеет лишь второстепенноезначение.На дворе уже сентябрь, скоро наступит глубокая осень, а затем и зима.Я намерен и впредь работать изо всех сил, а там будет видно, не случится ли дорождества новый приступ; если нет, я, вероятнее всего, пошлю к чертям здешнее заведение ивернусь на север на более или менее продолжительный срок. Уехать же сейчас, когда япредвижу возможность нового приступа зимой, то есть месяца через три, было бы, видимо,слишком неосторожно. Вот уже полтора месяца как я никуда не выхожу из комнаты – даже всад. На следующей неделе, закончив начатые полотна, я все же рискну выбраться на прогулку.Еще несколько месяцев такой жизни – и я настолько отупею и опущусь, что любаяперемена местожительства пойдет мне на пользу…Опять делаю перерыв в работе и продолжаю письмо. Вчера начал портрет старшегонадзирателя и, вероятно, напишу также его жену: он состоит в браке и живет на маленькомхуторе в нескольких шагах от убежища.Он – очень примечательная фигура того типа, о котором ты можешь составить себепредставление по великолепному офорту Легро, изображающему старого испанскогоаристократа, помнишь? Он служил в марсельской больнице во время двух эпидемий холеры.Словом, это человек, видевший бесконечно много страданий и смертей, и в его лице есть какая-то сосредоточенность, которая невольно напоминает мне Гизо, хотя мой надзиратель и непохож на последнего – он человек из народа и натура более простая. Впрочем, ты сам всеувидишь, если мне удастся довести портрет до конца и сделать повторение.Я борюсь изо всех сил, стараясь преодолеть любые трудности, потому что знаю: работа

Перейти на страницу: