Ван Гог. Письма

художники также страдали умственным расстройством и тем не менее, как ни в чем не бывало,

занимались своим живописным ремеслом. Когда же я вижу, что приступы порождают во мне

нелепые религиозные настроения, я почти убеждаюсь в необходимости вернуться на север. Не

слишком распространяйся на эту тему при встрече с нашим врачом, но я подозреваю, что

подобные настроения являются прямым следствием многомесячного пребывания в двух этих

форменных монастырях – арльской лечебнице и здешнем убежище. Словом, такое окружение

для меня не подходит – лучше уж остаться вовсе без крова, хотя сам я вовсе не безразличен к

вопросам веры и религиозные мысли часто приносят мне облегчение даже во время приступов.

Кстати, во время последнего из них у меня случилась неприятность – я испортил

литографию с «Положения во гроб» Делакруа: она вместе с другими упала на масло и покрытый

красками холст.

Это так меня огорчило, что я решил восполнить потерю и сделал с литографии довольно

прочувствованную копию на холсте размером в 5 или 6, которую пришлю тебе позднее.

Я все еще нахожусь под впечатлением недавно виденных мною в Монпелье «Даниила»,

«Одалисок», портрета Брийя и «Мулатки».

Они вдохновляют меня не меньше, чем чтение хорошего автора вроде Бичер-Стоу или

Диккенса. Но меня ежеминутно раздражает вид всех этих добрых женщин, верящих в Лурдскую

богоматерь и выдумывающих другие такие же басни, и тяготит сознание того, что я – узник

заведения, где культивируют болезненные религиозные заблуждения, вместо того чтобы лечить

от них. Вот почему я и говорю, что лучше бы мне было попасть если уж не на каторгу, то, по

крайней мере, на военную службу!

Я упрекаю себя за трусость: я должен был отстаивать свою мастерскую, даже если бы

это привело к драке с жандармами и соседями. Другой на моем месте схватился бы за

револьвер, и, конечно, если бы, я художник, убил нескольких болванов, меня бы оправдали. Так

мне и надлежало поступить, но я оказался трусом и пьяницей.

Я, конечно, болен, но вместе с тем я труслив. Я ужасно боюсь страданий, которыми

сопровождаются приступы, и подозреваю, что рвение, с каким я работаю, объясняется тем же,

чем поведение человека, который решил утопиться, но, найдя воду слишком холодной,

пытается выбраться на берег. Помнишь, я уже писал об этом.

Словом, насчет того, чтобы доживать свой век в богадельне, как, например, Браат,

которого я когда-то – к счастью, очень давно – навестил в таком учреждении,– нет, и еще

раз нет.

Вот если бы папаша Писсарро или, скажем, Виньон согласились взять меня к себе –

другое дело. Это ведь можно устроить – я тоже художник. Пусть уж лучше деньги, которых

стоит мое содержание, идут художникам, а не монашкам!..

Я закончил портрет надзирателя и повторил его для себя. Эта вещь – любопытный

контраст с моим автопортретом: взгляд у меня затуманенный и уклончивый, в надзирателе же

есть что-то военное, глаза у него черные, маленькие и живые.

Я подарил ему портрет и напишу также его жену, если она согласится позировать. Она

– несчастная, поблекшая и смирная женщина, такая ничтожная и незаметная, что я испытываю

острое желание изобразить на полотне эту запыленную травинку.

Я несколько раз беседовал с ней, когда писал оливы, растущие позади их фермы, и она

уверяла меня, будто не верит в то, что я болен. Впрочем, ты и сам сказал бы то же самое, если

бы увидел меня сейчас за работой: мысли мои ясны, а рука так уверена, что я скопировал

«Положение во гроб» Делакруа, ничего не измеряя, хотя позы и жесты на этой картине, где на

передний план выступают руки, воспроизвести не так-то легко и просто…

Мне отлично известно, что к смелому человеку исцеление приходит, так сказать,

изнутри: оно достигается примирением со страданием и смертью, отказом от желаний и

самолюбия. Но мне это не подходит: я люблю живопись, люблю видеть людей, вещи, словом,

все, из чего складывается наша – пусть искусственная – жизнь. Согласись, что подлинная

жизнь – не в этом, и я, как мне кажется, не из числа тех, кто готов не столько жить, сколько

ежеминутно страдать.

Какая любопытная вещь мазок, прикосновение кисти к холсту!

Художник, работая на воздухе под ветром, солнцем и взглядами зевак, заполняет холст

кое-как, по мере сил, но вместе с тем схватывает в натуре то, что в ней есть подлинного и

существенного, а в этом-то и состоит главная трудность. Когда же потом, через некоторое

время, он возвращается к этюду и приводит мазки в соответствие с характером предметов, у

него получается нечто более гармоничное и приятное для глаза, нечто более умиротворенное и

улыбающееся.

Ах, я никогда не сумею передать то впечатление, которое на меня произвели некоторые

виденные мною здесь фигуры! Разумеется, я стою на пути, который ведет к чему-то новому, ибо

я – на юге, но нам, северянам, так трудно постичь его.

И я заранее предвижу, что, когда ко мне придет известный успех, я с сожалением

вспомню о прожитых здесь тоскливых и одиноких днях, когда я сквозь решетку моей одиночки

следил за жнецом в хлебах. Нет худа без добра!

Чтобы преуспеть и наслаждаться длительным благоденствием, надо обладать иным