Ван Гог. Письма

темпераментом, нежели мой: я ведь никогда не сумею добиться того, к чему стремлюсь и чего

мог бы достичь.

На меня так часто находит затмение, что я могу претендовать лишь на третьестепенное,

нет, на четвертостепенное место. Когда я задумываюсь над значением и достоинствами

Делакруа, или скажем, Милле, я твержу себе: да, во мне кое-что есть, я тоже кое-что могу. Но я

должен опираться на этих художников и, лишь опираясь на них, могу создать то немногое, на

что я способен.

Итак, папашу Писсарро постигло разом два несчастья.*

Как только я прочел об этом, мне пришла мысль запросить его, нельзя ли мне

поселиться вместе с ним.

Если ты будешь платить ему ту же сумму, что сюда, он не останется в накладе: я ведь

нуждаюсь только в одном – в возможности работать.

Спроси его об этом прямо, а если он не согласится, я перееду к Виньону. Перебираться в

Понт-Авен мне страшновато – там слишком много народу, но то, что ты рассказываешь о

Гогене, живо меня интересует. Я все время твержу себе, что мы с Гогеном еще, вероятно,

поработаем вместе. Мне известно, что Гоген способен сделать кое-что получше того, что он уже

сделал, но поди-ка попробуй создать такому человеку соответствующие житейские условия! Я

все еще надеюсь написать его портрет.

Видел ли ты мой портрет, сделанный им? Он изобразил меня за писанием

подсолнечников. С тех пор лицо мое несколько посветлело, но тогда это был действительно я,

вымотанный до предела и наэлектризованный.

Знаешь, чтобы понять страну, надо пожить среди простых людей и в простых домах,

пошататься по кабачкам и т. д.

Что придает такую убедительность историческим и религиозным картинам Эжена

Делакруа – «Ладье Христа», «Положению во гроб», «Крестоносцам»? Да то, что перед тем как

писать, например Гефсиманский сад, Делакруа отправляется туда, где растут оливы; точно так

же он видел в натуре свирепый мистраль или вспененное море. Он, должно быть, рассуждал

так: «Люди, о которых повествует история,– венецианские дожи, крестоносцы, апостолы,

святые жены – принадлежали к тому же человеческому типу и вели тот же образ жизни, что их

теперешние потомки».

Признаюсь – да ты и сам видишь это по «Колыбельной» при всей слабости и

неудачности этого опыта,– что если бы у меня хватило сил продолжать в том же духе, я стал

бы, пользуясь натурой, писать святых обоего пола, которые казались бы одновременно и

людьми другой эпохи, и гражданами нынешнего общества и в которых было бы нечто

напоминающее первых христиан.

Разумеется, сейчас я не выдержу напряжения, связанного с такой работой, но это не

значит, что со временем я не вернусь к своему замыслу.

Какой крупный человек Фромантен! Он всегда будет путеводителем для тех, кто хочет

узнать Восток. Он первый вскрыл связь между Рембрандтом и югом, между Петтером и тем, что

увидел он сам.

Ты тысячу раз прав, убеждая меня не думать обо всем этом, а просто писать – для

начала хотя бы этюды капусты и салата, чтобы успокоиться, а, успокоившись, взяться за то, на

что я способен. Когда я вновь увижу свои вещи, я повторю «Тарасконский дилижанс»,

«Виноградник», «Жатву» и, прежде всего, «Красный ресторан», вернее, «Ночное кафе» – в

смысле колорита самую характерную из моих работ. Однако центральная фигура в белом

должна быть переделана в цветовом отношении, лучше скомпонована. Тем не менее смею

утверждать, что это полотно – подлинный юг и что оно отличается продуманной комбинацией

зеленых и красных тонов.

Мои силы иссякли слишком быстро, но я предвижу, что, двигаясь в том же направлении,

другие в будущем сумеют сделать бесконечно много хорошего. Поэтому мысль о создании

мастерской в этих краях с целью облегчить художникам поездку на юг остается верной и

поныне. Разом перебраться с севера, скажем, в Испанию едва ли разумно: так не увидишь то,

что следует увидеть. Сперва надо научиться видеть, постепенно приучая глаза к иному

освещению.

Мне, например, нет нужды смотреть в музеях Тициана и Веласкеса: я видел такие типы

живых людей, которые помогли мне понять, чем должна быть картина, написанная на юге.

Этого я до поездки в Арль не знал.

Боже мой, боже мой, и ведь бывают художники, утверждающие, что Делакруа – не

настоящий Восток! Очевидно, настоящий Восток – это то, что фабриковали разные парижане

вроде Жерома.

Неужели человек, написавший с натуры кусок освещенной солнцем стены, притом

написавший так, как ее видит его северный глаз, смеет воображать, будто он знает людей

Востока, тех, кого пытался изобразить и Делакруа, что, впрочем, не помешало ему написать

стены в «Еврейской свадьбе» и «Одалисках»?

Следовать лечению, применяемому в этом заведении, очень легко даже в случае

переезда отсюда, ибо здесь ровно ничего не делают. Больным предоставляется прозябать в

безделье и утешаться невкусной, а порой и несвежей едой. Теперь я могу признаться тебе, что с

первого же дня отказался от общего стола, вплоть до последнего приступа жил на хлебе и супе

и буду жить на них до тех пор, пока останусь тут.

607

Прежде всего, я страшно рад, что ты, со своей стороны, уже подумал о папаше

Писсарро.