Ван Гог. Письма

– в ваших руках. Неужели вы оставите меня без хлеба, неужели отвернетесь от меня? Теперь я

высказался и жду, что мне скажут в ответ. Посылаю тебе несколько этюдов: они покажут тебе,

как сильно она помогает мне тем, что позирует.

Мои рисунки сделаны «моей моделью и мной». Женщина в белом чепце – ее мать. Но я

хотел бы получить эти три рисунка обратно, чтобы через год, когда я, вероятно, буду рисовать

совсем иначе, иметь возможность использовать эти этюды, которые я делаю сейчас со всей

добросовестностью, на какую способен. Ты сам увидишь, что они сделаны тщательно.

Впоследствии, когда я буду писать интерьер, или зал ожидания, или что-нибудь в том же роде,

они пригодятся мне, так как помогут восстановить в памяти разные детали. А покамест

посылаю их тебе в надежде, что тебе, быть может, будет приятно узнать, на что я трачу время.

Этюды эти довольно сухо выполнены: если бы я добивался в них эффекта, они могли бы

оказаться менее полезны мне впоследствии.

193

Если мне удастся более подробно разъяснить тебе то, о чем я уже писал, ты до конца

поймешь, в чем суть дела. Я не вправе смягчать ни одной подробности моей поездки в

Амстердам, однако начну с того, что попрошу тебя не считать меня дерзким, если мне все-таки

придется кое в чем возразить тебе. Но, прежде всего, я должен поблагодарить тебя за

приложенные к письму 50 франков.

Я – бесполезно избегать сильных выражений – смолчал бы, если бы у тебя на первом

плане было желание заставить меня уступить тебе. Но я не думаю, что ты, в первую очередь,

руководствуешься таким желанием; ты, вероятно, и сам не сочтешь противоестественной мысль

о том, что некоторыми житейскими познаниями ты обладаешь в меньшей степени, чем

деловыми качествами – последних у тебя вдвое больше, чем у меня, и я никогда не дерзну

доказывать тебе, что здесь так, а что не так. Напротив, когда ты мне объясняешь что-нибудь

связанное с делами, я особенно отчетливо чувствую, что ты разбираешься в таких вещах лучше,

чем я. Но, с другой стороны, я часто удивляюсь твоему образу мышления там, где речь идет о

любви.

Твое последнее письмо дало мне гораздо больше пищи для размышлений, чем ты, быть

может, предполагаешь. Я думаю, что моя ошибка и истинная причина, из-за которой от меня

отвернулись, такова: когда у человека нет денег, его, само собой разумеется, ни во что не

ставят; таким образом, с моей стороны было ошибкой и близорукостью воспринять слова Мауве

буквально или хоть на минуту допустить, что Терстех вспомнит о том, что у меня и без того уже

было много трудностей.

В настоящее время деньги стали тем же, чем раньше было право сильного. Возражать

тому, у кого они есть, опасно; а если человек это все-таки делает, то реакция получается отнюдь

не такая, какой он ждет – противная сторона не задумывается над его доводами, а, напротив,

отвечает ему ударом кулака по затылку, точнее сказать, словами: «Я больше у него ничего не

куплю» или «Я ему больше не помогу».

Поскольку это так, Тео, я рискую своей головой, противореча тебе, но я не знаю, как

поступить иначе. Если моя голова должна слететь с плеч – что ж – вот моя шея, руби! Ты

знаешь мои обстоятельства и знаешь, что моя жизнь целиком зависит от твоей помощи. Но я

между двух огней. Если я отвечу на твое письмо: «Да, ты прав, Тео, и я откажусь от Христины»,

тогда, во-первых, я скажу неправду, соглашаясь с тобой; во-вторых, обреку себя на подлый

поступок.

Если же я буду противоречить тебе и ты поступишь, как Т. и М., мне это будет, так

сказать, стоить головы.

Ну что ж, с богом! Пусть слетает моя голова, если уж так суждено. Другое решение еще

хуже.

Итак, здесь начинается краткий документ, откровенно излагающий кое-какие вещи,

которые, вероятно, будут восприняты тобою так, что ты откажешь мне в помощи; но скрывать

их от тебя для того, чтобы не лишиться ее, кажется мне такой мерзостью, что я предпочитаю ей

самый наихудший исход. Если мне удастся разъяснить тебе то, чего ты, как мне кажется, еще не

понимаешь, тогда Христина, ее ребенок и я спасены. А ради этого стоит рискнуть и сказать то,

что я скажу.

Чтобы выразить свои чувства к К., я решительно объявил: «Она и никакая другая». И ее

«Нет, нет, никогда» оказалось недостаточно сильным, чтобы вынудить меня отречься от нее. У

меня все еще теплилась надежда, и моя любовь продолжала шить, несмотря на этот отказ: я

считал его куском льда, который можно растопить. Тем не менее я не знал покоя, и, наконец,

напряжение стало невыносимым, потому что она все время молчала и я не получал ни слова в

ответ.

Тогда я отправился в Амстердам. Там мне сказали: «Когда ты появляешься в доме, К.

уходит. Твоему «Она и никакая другая» противостоит ее «Только не он». Твое присутствие

внушает ей отвращение».

Я поднес руку к зажженной лампе и сказал: «Дайте мне видеть ее ровно столько,

сколько я продержу руку на огне». Не удивительно, вероятно, что потом Терстех подозрительно

поглядывал на мою руку. Но они потушили огонь и ответили: «Ты не увидишь ее».

Знаешь, это было уж чересчур для меня, особенно, когда они заговорили о том, что я