Ван Гог. Письма

хочу вынудить у нее согласие: тут я почувствовал, что их слова наносят убийственный удар

моему «Она и никакая другая». Тогда, – правда, не сразу, но очень скоро, – я ощутил, что

любовь умерла во мне и ее место заняла пустота, бесконечная пустота.

Ты знаешь, я верю в бога и не сомневаюсь в могуществе любви, но тогда я испытывал

примерно такое чувство: «Боже мой, боже мой, за что ты покинул меня?» Я больше ничего не

понимал, я думал: «Неужели я обманывал себя?.. О боже, бога нет!» Этот ужасный, холодный

прием в Амстердаме оказался выше моих сил – глаза мои, наконец, открылись. Suffit. 1 Затем

Мауве отвлек и подбодрил меня, и я посвятил все силы работе. А потом, в конце января, после

того как Мауве бросил меня на произвол судьбы и я несколько дней проболел, я встретил

Христину.

l Довольно (франц.).

Ты говоришь, Тео, что я не сделал бы этого, если бы по-настоящему любил К. Но

неужели ты и теперь не понимаешь, что после всего, что было сказано мне в Амстердаме, я не

мог терпеть и дальше – это значило бы впасть в отчаяние? Но с какой стати честному человеку

предаваться отчаянию? Я не преступник, я не заслужил, чтобы со мной обращались по-скотски.

Впрочем, что они могут сделать мне теперь? Правда, в Амстердаме они взяли надо мной верх и

разрушили мои планы. Ну, а теперь я больше не прошу у них совета и, будучи

совершеннолетним, спрашиваю: «Имею я право жениться или нет? Имею я право надеть

рабочую блузу и жить, как рабочий? Да или нет? Кому я обязан отчетом, кто смеет принуждать

меня жить так, а не иначе?»

Пусть только кто-нибудь попробует помешать мне!

Как видишь, Тео, с меня уже довольно. Подумай над моими словами, и ты согласишься

со мной. Неужели мой путь менее правилен лишь потому, что кто-то твердит: «Ты сошел с

верного пути!» К. М. тоже вечно разглагольствует о пути истинном, как Терстех и священники,

но ведь К. М. именует темной личностью даже де Гру. Поэтому пусть себе разглагольствует и

дальше, а мои уши уже устали. Чтобы забыть обо всем этом, я ложусь на песок под старым

деревом и рисую его. Одетый в простую холщовую блузу, я курю трубку и гляжу в глубокое

синее небо или на мох и траву. Это успокаивает меня. И так же спокойно я чувствую себя,

когда, например, Христина или ее мать позирует мне, а я определяю пропорции и стараюсь

угадать под складками черного платья тело с его длинными волнистыми линиями. Тогда мне

кажется, что меня отделяют от К. М. и Т. многие тысячи миль, и я чувствую себя гораздо более

счастливым. Но, увы, следом за такими минутами идут заботы, я вынужден говорить или писать

о деньгах, и тут все начинается сначала. Тогда я думаю, что Т. и К. М. сделали бы гораздо

лучше, если бы меньше заботились об «истинности» моего пути, а больше подбадривали меня

во всем, что касается рисования. Ты скажешь, что К. М. это и делает, хотя его заказ все еще

почему-то не выполнен мною.

Мауве сказал мне: «Ваш дядя дал вам этот заказ, потому что однажды побывал у вас в

мастерской; но вы должны сами понимать, что это его ни к чему не обязывает, что это сделано в

первый и последний раз, после чего никто уже никогда не заинтересуется вами». Знай, Тео, я не

могу вынести, когда мне так говорят; руки мои опускаются, словно парализованные, особенно

после того, как К. М. тоже наговорил мне всяких вещей про условности.

Я сделал для К. М. двенадцать рисунков за 30 гульденов, то есть по два с половиной

гульдена за штуку; это была тяжелая работа, в которую вложено труда куда больше, чем на 30

гульденов, и я не вижу оснований считать ее какой-то милостью или чем-то в этом роде.

Я уже потратил немало времени на шесть новых рисунков, сделал для них этюды, но тут

все остановилось.

На новые рисунки уже затрачены усилия – значит, дело не в моей лени, а в том, что я

парализован.

Я уговариваю себя не обращать ни на что внимания, но нервничаю, и это состояние

гнетет меня, возвращаясь всякий раз, когда я снова берусь за дело. И тогда мне приходится

хитрить с самим собой и приниматься за другую работу.

Не понимаю Мауве: с его стороны было бы честнее вообще не возиться со мной. Каково

твое мнение – делать мне рисунки для К. М. или нет? Я, право, не знаю, на что решиться.

В прежние времена отношения между художниками были иными; теперь же они заняты

взаимопоеданием, стали важными персонами, живут на собственных виллах и тратят время на

интриги. Я же предпочитаю жить на Геест или любой другой улице в бедном квартале – серой,

жалкой, нищенской, грязной, мрачной; там я никогда не скучаю, тогда как в богатых домах

прямо извожусь от скуки, а скучать мне совсем не нравится. И тогда я говорю себе: «Здесь мне

не место, сюда я больше не приду. Слава богу, у меня есть моя работа!» Но увы, чтобы

работать, мне требуются деньги – и в этом вся трудность. Если через год или не знаю уж через

какое время я смогу нарисовать Геест или любую другую улицу так, как я вижу ее, с фигурами

старух, рабочих и девиц, все станут со мною любезны. Но тогда они услышат от меня:

«Ступайте ко всем чертям!» И я скажу: «Ты, приятель, бросил меня, когда я был в трудном