Ван Гог. Письма

вместе. Делать то, с чем Син ввиду ее слабости еще не справиться, например, стелить постель и

заниматься кучей других мелочей, для меня совсем не внове: я часто делал это и для себя, и для

больных. Кстати, такие вещи не мешают живописи и рисованию – это достаточно убедительно

доказывают старые голландские картины и рисунки. Сочетание мастерской и семейного очага

вовсе не является помехой, особенно для художника, работающего над фигурой. Я прекрасно

помню интерьеры мастерских Остаде – маленькие рисунки пером, изображающие, по-

видимому, различные уголки его собственного дома; они достаточно ясно свидетельствуют, что

мастерская Остаде была очень мало похожа на те мастерские, где мы встречаем восточное

оружие, вазы, персидские ковры и т. д.

Теперь еще два слова об искусстве: я иногда испытываю большую потребность вновь

заняться живописью. Мастерская у меня теперь просторнее, освещение лучше, и в ней есть

хороший шкаф, где можно держать краски во избежание лишней грязи и беспорядка. Я уже

начал работать акварелью…

Как только Син окончательно поправится, она опять начнет мне всерьез позировать;

уверяю тебя, у нее достаточно хорошая фигура. О том, что она позирует хорошо и годится для

роли модели, ты можешь судить и сам, например, по «Скорби» и нескольким другим рисункам,

которые находятся у тебя.

У меня есть еще несколько этюдов с обнаженной натуры, которых ты еще не видел; я

начну опять заниматься этим, как только Син поправится: такие занятия учат многому.

216 Вторник утром

На этот раз хочу тебе рассказать о визите господина Терстеха. Сегодня утром он явился

ко мне и увидел Син с детьми. Мне страшно хотелось, чтобы он, по крайней мере, сделал

приветливое лицо при виде молодой матери, всего две недели назад разрешившейся от бремени.

Но даже это оказалось, по-видимому, выше его сил.

Дорогой Тео, он разговаривал со мной в тоне, который ты, вероятно, можешь себе

представить.

«Что означают эта женщина и этот ребенок?»

«Как мне пришло в голову связаться с женщиной, в придачу ко всему, имеющей еще и

детей?»

«Разве это не так же смешно, как если бы ты стал разъезжать по городу в собственном

экипаже?»

Тут я возразил, что это безусловно совсем другое дело.

«С ума ты сошел, что ли? Совершенно ясно, что все это – следствие душевного и

физического нездоровья».

Я ответил ему, что совсем недавно получил заверение от более компетентных, чем он,

лиц, а именно от врачей в больнице, что мой организм и мои умственные способности

выдержали все испытания, а сам я нахожусь в полном здравии.

Тогда Терстех начал перескакивать с одного на другое, приплел сюда моего отца и, –

подумай только! – даже моего дядю из Принсенхаге!

Он этим займется! Он им напишет!

Дорогой Тео, ради Син, ради самого себя я сдержался. Я отвечал на его чересчур, по-

моему, нескромные вопросы коротко и сдержанно, возможно, слишком даже мягко, но я

предпочел быть даже слишком мягким, только бы не вспылить. Постепенно он немного

успокоился. Я спросил его, не будет ли смешно, если мои родители сначала получат

негодующее письмо от него, а вслед за тем любезное приглашение от меня приехать и

навестить меня за мой счет, чтобы мы с ними могли поговорить об этом же деле. Мое замечание

возымело некоторое действие. Во всяком случае, Терстех взглянул на меня и спросил:

«Собираешься ли ты написать им сам?» «И вы еще спрашиваете? – ответил я. – Разумеется,

напишу. Но согласитесь, что сейчас не очень подходящий для этого момент – дома полно

хлопот с переездом, 1 а состояние этой женщины таково, что малейшее волнение может повлечь

за собой болезнь, которая окажется неизлечимой. Пугать, волновать и нервировать ее

равносильно убийству».

1 Пастор Ван Гог был переведен в деревню Нюэнен, неподалеку от Эйндхофена, и семья его

перебралась туда в сентябре.

Ах, вот как! Ну, в таком случае он не будет писать. И тут он снова заговорил так, словно

я собираюсь утопиться, а он хочет удержать меня. Я ответил, что не сомневаюсь в его добрых

намерениях и потому не склонен обижаться на его слова, хотя такого рода разговор мне очень

неприятен. Наконец, я решительно дал понять, что не склонен продолжать разговор, и он ушел.

Пишу сразу же после его ухода. Я сказал Терстеху только, что написал тебе обо всем.

Это несколько его успокоило.

Я пытался обратить его внимание на рисунки, но он лишь посмотрел вокруг и сказал:

«А, это старые». Там были и новые, но он, видимо, не заметил их. Впрочем, большинство

новых, действительно, находится у тебя, а некоторые у К. М. и пр.

Терстех ужасно торопился и твердо уверился лишь в одном – в том, что я –

сумасшедший, а все, что я ни делаю, – плохо.

Спрашиваю тебя, можно ли разговаривать с человеком, который так поступает, и выйдет

ли из такого разговора что-нибудь хорошее? Визит Терстеха – это как раз то, чего я боялся:

недоброжелательное, высокомерное, неделикатное, нескромное вмешательство в мои самые

интимные и личные дела. Такое кого угодно взбесит. Поэтому я, хоть и не вышел из себя,

страшно зол на господина Терстеха и не желаю иметь с ним ничего общего, даже