Ваня Карасов

— Ты пошто, Ванюш, к нам бегать-то перестал? Мы с мужиком глядим-глядим, бывало, на улку: где это Ванюшенька Карасов к нам не жалует? Уж такой-то он баской, да не озорной, да опрятной! — Офониха вся замаслилась. — Не то, что эти Ромкины, озоруны. Недавно ведь опять у нас в сусеках шарились! Яшка-то мне и говорит: Ванюша все с комиссарами да с комиссарами, с красными да с красными. Что встать, что спать лечь — все с ними. Это правда, а, Вань?

Ваня поглядел в широкое, как большой блин, обложенное пуховой шалью Офонихино лицо, вздохнул, шмыгнул носом:

— А вы их больше ругайте, большевиков-то. Они, поди, получше вас будут. Я еще вашему Яшке наскажу, что вы неправду на всех болтаете!

Он повернулся и убежал. А баба, стоя посреди улицы, кричала ему, раскачиваясь и махая короткими руками, подпертыми теплым зипуном:

— Пащенок ты, голышман! Краснопузый бес, лешак! Тронь-ко у меня Яшеньку-то, загну салазки! У-ух, идолы, дождетесь вы-ы!..

И Яшку Борисова привел как-то Ваня в большой дом, где жил марковский священник, отец Илларион. Здесь квартировало большинство бойцов Михеева взвода. Сам поп, толстенький и пугливый, переселился с матушкой в баню и там глухо роптал. Но красноармейцы вели себя смирно, не воровали, не безобразничали, не зарились на скотину, а если прирезали трех овечек — так ведь и заплатили! Ваню, старого знакомого, бойцы приняли весело, с шутками, и он пытался Яшку увлечь той жизнью, какой жила в поповском доме маленькая взводная коммуна. Только тот походил, пофыркал, кошачьи скаля зубы на шутки бойцов, и ушел, так же пыжась. Даже не поиграл на гармошке, как обещал. Видно, здорово ему успели напеть дома! Ну и шут с ним. А Ваня остался.

5

Было так: позвал его Михей к своим сослуживцам раз, другой, а в третий он уж и сам пришел и привык скоро к новому окружению, не мог взять в толк, как можно было раньше жить по-иному. Бойцы чистили оружие, объясняли, какая часть в нем для чего служит, иной раз давали выстрелить на огороде в шапку или старую лапотину. Отделенный, выкатывая при командах глаза, занимался с ним фрунтом. «Проворный, Ваньша! Смышлен! Молодца, брат!» — хвалили его бойцы. И Ване нравилось, что его хвалили, только вот без друга поначалу было скучновато, не с кем было побороться, не перед кем выхвалиться.

У Санка Ерашкова отца не было. Как-то в лихую и темную пору начала восемнадцатого года тот поехал в Кунгур продавать сено, да так и сгинул с тех пор, не вернулся обратно. Осталась при матери семья — шестеро ребят, Санко старший. Вот и бьются они с матерью, вечно пли в людях работают, или возятся на своем подворье, в поле, а порой Санку не то что и некогда — не в чем на улицу-то выбежать. Летом еще туда-сюда, а зимой просто беда. И ходить к другу у Вани не стало времени с тех пор, как изба батюшки Иллариона — место квартирования Михеева взвода — стала вторым для него домом.

Однако когда идет война, солдат на месте долго не стоит. Пришла пора и взводу, где служил Михей, заканчивать свое мирное житье в селе Марково и идти вслед за колчаковскими войсками на восток. Там забабахали однажды тяжелые пушки, и ночью заиграло сияние над недалеким лесом. Началось наступление. Вслед за криками лихих вестовых, спешащих от штаба к избам, начинали звучать команды: люди, захватив немудрое свое барахлишко и амуницию, выходили из домов и строились. Слухи о выступлении ходили давно, но Ваня не придавал им особенного значения, потому что по-детски легкомысленно думал: «Куда они теперь без меня денутся?» К тому же они с Михеем затеяли важные дела: во-первых, привезли из лесу дровишек, сменили лаги и пол в конюшне втроем с отцом; во-вторых, Михей в лесу надрал бересты, согрел ее дома, смастерил из нее жалейку — пастуший рожок — и стал учить Ваню играть на ней. У него самого получалось славно.

— А как же? — смеялся красноармеец. — Я, брат, с малых лет до женихов пастушил. Взойдешь леточком на горку, чтобы стадо видно было, сядешь в траву, спиной к березке, дудочку возьмешь — пошла, родная! Ты гляди, гляди, как оно делается.

У Вани получалось плохо: щеки надувались, с губ летели брызги, а звук получался плохой, хрипучий и конфузливый. Терпеливый Михей снова брал у него берестяную дудочку, объяснял ее премудрость. Они сидели в огороде и слышали, как скричал на улице грубый отрывистый голос, затопали сапоги в избе. Спустя какое-то время тот же голос в сенях скомандовал Михею в темноту двора, чтобы он шел домой, собирался и бежал во взвод, потому что настала пора идти в поход. С берестяной дудочкой в руке мальчик бежал за постояльцем, обмирая от тоски и спрашивая на ходу:

— А я-то, я-то теперь как, дяденька Михей?

— А ты расти, брат Ваньша! — весело откликнулся тот. — Войну закончим, разгоним буржуйскую рать, я к тебе еще приду! Дорога-то — она одна, мне домой почти что через вас обратно дуть, так что заверну, не сумлевайсь. Дудку, дудку сбереги, мы с тобой еще ее постигнем, верное мое слово!