Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

Я познакомился съ нимъ, или, врне сказать, онъ познакомился со мною, выбравъ меня своимъ домашнимъ секретаремъ въ то время, когда онъ уже стоялъ, если смю такъ выразиться, на высот своего величія, ворочалъ цлой канцеляріей, въ лучшемъ обществ домашнимъ человкомъ сдлался; князья, графы къ нему на обды здили; чопорныя барыни, словно крпость какую, записочками раздушенными осаждали его, прося у него протекціи и мстъ для своихъ протеже; а какія-нибудь тамъ этакія — извините меня, Марья Васильевна! — Каролины Карловны и Матильды, сидя во второмъ ярус въ итальянской опер, на него масляными глазками поглядывали и, думая поддть на свои крючечки такую рыбицу, свои круглыя плечики изъ-подъ открытаго лифа еще больше высовывали, такъ что съ перваго раза и не поймешь, лифъ ли тамъ у нихъ или такъ себ поясокъ не широкій грудь придерживаетъ… Про балетъ и говорить нечего! Передъ кмъ танцовщица выше всего свои ножки поднимаетъ? — передъ Іаковомъ Васильевичемъ! На кого она съ улыбкой глядитъ въ то время, когда перекинется спиною и повиснетъ на дюжей рук танцора? — на Іакова Васильевича! Въ чьи руки смотритъ, выбжавъ, какъ собачонка изъ воды, на сцену, въ день своего бенефиса? — въ руки Іакова Васильевича!.. Первое время мн просто совстно было по его комнатамъ проходить. Извстно, въ молодомъ человк какая осанка? Такъ себ, сосиска какая-то онъ съ фалдочками. Опять же и полы скользкіе, того и смотри, что полетишь. Иду я, бывало: въ зеркалахъ мои фалдочки отражаются, кругомъ лакеи снуютъ въ блыхъ галстукахъ, барыни важныя, въ бархатахъ и атласахъ, на половину ея превосходительства проплываютъ, въ гостиной хохочутъ веселымъ смхомъ сыновья Іакова Васильевича и ихъ друзья. А надъ чмъ они хохочутъ? можетъ-быть, надъ моими фалдочками хохочутъ! Бывало, потъ выступить, покуда я доберусь до кабинета Іакова Васильевича, а тамъ уже звучитъ его голосъ отрывистый:

— Опять ты, мерзавецъ, оброкъ не сполна привезъ? Когда это кончится? Не прикажешь ли мн государственную службу бросить и самому въ деревню хать недоимки сбирать? На что же я тебя держу?

— Виноватъ, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвчаетъ приказчикъ. Бестія-мужичонка былъ, продувной такой; теперь домъ каменный иметъ. — Ноншній годъ, сами изводите знать, урожаи были плохи…

— Урожаи плохи! А прошлый годъ? А запрошлый годъ? Скажешь тоже — урожаевъ не было?

— Это что Бога гнвитъ, только вотъ пожары опять…

— А, пожары, пожары! Чего жъ вы смотрли: подъ вашими глазами горитъ, а вы спите? Чего вы смотрли, говори, чего смотрли?.. — колотитъ Іаковъ Васильевичъ, по своей привычк, оборотомъ правой руки по лвой ладони.

— Виноваты, батюшка, оплошали…

— А, оплошали, оплошали! А я безъ денегъ сижу изъ-за васъ, я отъ своей деревни доходовъ не могу дождаться! Чтобъ все было собрано! знать ничего не хочу. Погодите, погодите, доберусь я до васъ!…

Постою я, бывало, у дверей, едва съ духомъ соберусь войти въ кабинетъ.

— Гд это вы, милостивый государь, пропадаете? — скажетъ съ неудовольствіемъ Іаковъ Васильевичъ. — Прочтите, что тамъ изъ Ярославля пишутъ, я разобрать не могъ.

Сяду я читать; письма изъ разныхъ деревень: жалобы, кляузы разныя пишутъ негодяи-мужики, на старостъ клевещутъ, нищими прикидываются, будто бы имъ жить нечмъ! И вдь какъ хитры эти бестіи! Такія петлицы иной придумаетъ, что и уму непостижимо. И неурожаи, и пожары, и падежъ скота, и мертвыя тла, и становыхъ — все приплететъ, такая фантазія выходитъ, что хоть бы въ печать, если бы грамотно написано было.

— Грамоты научиться не могли, а кляузничать находятъ время! — скажетъ Іаковъ Васильевичъ и велитъ не читать остальныхъ писемъ, выбросить ихъ вонъ. — Распорядись съ ними, — обратится онъ къ приказчику. — Вотъ этотъ Петръ Косой пятый разъ мн пишетъ… Должно-быть, негодный мужичонка.

— Пьяница, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвтить приказчикъ:- безъ проекту пьянствуетъ…

— И буйный, должно-быть?

— Какъ же, за нимъ больше всхъ недоимокъ…

— Нтъ, ты мн скажи: буйный онъ, или нтъ?

— Буйный, батюшка,

— Ну да, ну да, я такъ и зналъ это! Буйный, буйный! А, онъ бунтовать вздумалъ! Ну, въ солдаты его, въ солдаты! — колотитъ Іаковъ Васильевичъ правой рукой по лвой. — Ты распорядись тамъ, покажи примръ. Теперь ступай. — Прочли вы бумаги? — обратится онъ ко мн.

— Прочелъ-съ, — отвчаю я.

— Давайте же т, которыя важне.

У меня ужъ, знаете, все разобрано, все разсортировано, начну я докладывать: эта, молъ, о томъ-то, а эта объ этомъ-то.

Іаковъ Васильевичъ слушаетъ и подмахиваетъ перомъ, слушаетъ и подмахиваетъ. Вотъ голова-то была у человка. Соображеніе молніи подобное, память… да что и говорить о памяти! Когда его еще столоначальникомъ сдлали, то одинъ чиновникъ, Птуховъ по фамиліи, не хотлъ его поздравить, и вдь — что вы думаете? — до послдней минуты, бывало, какъ попадется Іакову Васильевичу докладъ о наград Птухову, такъ онъ сейчасъ и замтитъ:

— А, это тотъ вольнодумецъ? Вычеркнуть!