Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

Швейцаръ захлопнулъ передъ его носомъ двери. Іаковъ Васильевичъ обрадовался, увидавъ, что стали подавать сани молодому барину, и остался ждать. Молодой баринъ, веселый, розовенькій, точно персикъ сплый, вышелъ изъ дому, около него суетились лакей и швейцаръ. Онъ сталъ садиться. Іаковъ Васильевичъ собралъ силы, принялъ серьезный видъ и подошелъ къ нему.

— Послушайте, милостивый государь, мн надо съ вами поговорить…

Швейцаръ въ эту минуту застегнулъ полость, кучеръ крикнулъ «пади!» и рысаки, какъ полевой втеръ, рванулись впередъ, взвили снгъ и унесли молодого барина.

— Ради Бога, ради Бога, выслушайте, убейте меня! — крикнулъ Іаковъ Васильевичъ, упалъ на колни и зарыдалъ, какъ дитя.

Его подняли, посадили въ карету и повезли домой. Дома схватилъ онъ газету съ проклятымъ фельетономъ и зарыдалъ надъ нею, потомъ слъ на полъ, поджалъ подъ себя ноги по-турецки, сбросилъ съ себя парикъ, и, сдлавъ изъ газеты колпакъ, нарядился въ него, какъ маленькія дти иногда въ такихъ треуголкахъ играютъ. Пріхалъ, наконецъ, и докторъ.

— Іаковъ Васильевичъ помшался, — сказалъ эскулапъ со вздохомъ.

А Іаковъ Васильевичъ все плачетъ и съ пола подняться не хочетъ. Прошли дни, облегченія нтъ. Однажды не усмотрли за нимъ, убжалъ онъ прямо къ дому молодого врага, сталъ на колни на улиц и плачетъ-плачетъ, такъ что сердце надрывалось. Стали его построже караулить. Грязный онъ такой сдлался, все съ собачкой онъ возился, всмъ надолъ, даже камердинеръ Иванъ иногда ему говорилъ, когда никого не было:

— Околвалъ бы ты скоре!

— Ну, прости меня, прости, дурака, — плакалъ бдный Іаковъ Васильевичъ.

— Чего дурите-то! — грубо отвчалъ Иванъ. — Надоли ужъ.

А кто фельетонъ-то этотъ писалъ, знаете, изъ нашихъ чиновниковъ былъ, да такой плюгавенькій, маленькій, рябоватый, ногтемъ придавить нечего. Трусишка онъ былъ; бывало, первый вскочитъ, когда только шубу Іакова Васильевича сержантъ пронесетъ; онъ и фельетонъ-то писалъ, такъ, я думаю, зубомъ на зубъ попасть не могъ, а какъ узналъ, что Іаковъ Васильевичъ по болзни отставку взялъ, такъ тоже голову поднялъ, посмиваться надъ нимъ началъ. И злоба-то въ немъ была, потому что онъ съ своей трусостью еще мизерне въ присутствіи Іакова Васильевича смотрлъ. Да что онъ! объ этихъ людяхъ и говорить не стоитъ, а вотъ что прискорбно было: зашелъ я вчера въ библіотеку и увидалъ тамъ людей, водившихъ хлбъ-соль съ Іаковомъ Васильевичемъ, такихъ же важныхъ, какимъ и онъ былъ, и замтилъ, что они этотъ самый нумеръ газеты, съ извстіемъ о кончин Рязанцева, читаютъ; любопытство меня взяло, и сталъ я прислушиваться къ ихъ разговорамъ.

— А, отправился, наконецъ, въ елисейскія! — воскликнулъ одинъ значительный баринъ съ орденомъ на ше.

— Давно было пора! — произнесъ докторъ, лчившій Іакова Васильевича и пользовавшійся его покровительствомъ. — Отвратительнымъ созданьемъ онъ въ сумасшествіи сдлался. Я видлъ его каждый день. Постоянно сидлъ онъ на полу, безъ парика, въ колпак изъ газетной бумаги, и хныкалъ надъ своею больною болонкою. Она такая же, какъ онъ, скверная сдлалась, чесать и мыть ее перестали, глаза загноились у ней, гадйшая, однимъ словомъ, тварь стала. «Некому насъ съ тобой защищать, Ледичка!» восклицалъ онъ, и какъ подадутъ ему манную кашу, да не усмотрятъ, онъ ею и вымажетъ и себя, и собаку…

— Ха-ха-ха, — засмялся одинъ еще не старый баринъ. — Вы насъ потшаете, докторъ, и выдумали эти подробности.

— Право, нтъ! Вы бы и не узнали его, въ одну минуту онъ сталъ похожъ на исхудалаго ощипаннаго цыпленка; вдь вся его толщина была изъ ваты: румянецъ, зубы, волосы, — все поддльное, и когда не стало этого всего, то вмсто Якова Васильича вышла какая-то плшивая, старая крыса съ длиннымъ носомъ.

— Вы слышали, — перебилъ эти подробности какой-то старикъ въ парик и съ нарумяненными щеками, которому, видно, не нравились эти подробности:- онъ подавалъ за день до сумасшествія жалобу на противника.

— Фи! — воскіивнулъ господинъ помоложе. — Пятно съ чести сныть кляузой хотлъ. Впрочемъ, это понятно съ его стороны, онъ втерся въ нашъ кругъ Богъ знаетъ откуда. Вдь и жена его мщанка была. Черезъ перваго мужа, князя Зубцова, она въ люди вышла, женивъ того на себ подъ пьяную руку… Ну, что же противникъ?

— Ничего, посмялся. Вдь свидтелей не было. Марья Николаевна Сухощаво-Терпухова, проказница, приготовлялась вечеръ сдлать и свести обоихъ враговъ. Сцена вышла бы премиленькая. Конечно, Якову Васильичу не дали бы возможности оскорбить нашего фаворита, но немножко-то позабавились бы и его положеніемъ

— Однако, согласитесь, господа, что это было адски-безысходное положеніе, — серьезно и нсколько боязливымъ голосомъ замтилъ сынъ Ивана Ивановича Дотухова, занявшій мсто Іакова Васильевича, дотянувшійся, наконецъ, до одной изъ верхнихъ ступеней общественной лстницы. — Меня просто преслдуетъ иногда эта мысль, я слышу этотъ смхъ, когда сижу на кресл Якова Васильича.

— Ну, вотъ еще выдумали! Въ деревню могъ бы онъ ухать, тамъ и вообще въ провинціи могъ бы быть еще первымъ при своемъ богатств…

— Ха-ха-ха! — раздался звонкій молодой смхъ.