Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

По этому пинку было сейчасъ же замтно, что онъ недавно изъ училища вышелъ. Нашъ братъ не дастъ такого ловкаго пинка, отвыкли мы отъ этихъ школьныхъ продлокъ, у насъ и ноги-то не гнутся теперь, какъ въ былые годы… Іаковъ Васильевичъ обезумлъ, разронялъ вс подарки и, какъ курица, мелкими шажками, какъ онъ никогда не хаживалъ, побжалъ вонъ, согнувъ спину. Извстно, молодой гнвъ быстро проходитъ, смшливость беретъ свое; юноша не выдержалъ, куда у него и бшенство двалось, схватился руками за бока и захохоталъ.

— Жюли, Жюли, глядите, какимъ онъ птушкомъ удираетъ! — кричалъ сорванецъ, отирая слезы, катившіяся отъ искренняго молодого смха.

Жюли взглянула и прыснула: молодой смхъ заразителенъ. А бдный Іаковъ Васильевичъ все бжалъ, захватилъ шубу, надлъ ее бокомъ и все бжалъ до самой кареты, и все слышался ему этотъ смхъ, — и домой онъ пріхалъ, а смхъ все звенитъ въ его ушахъ.

— Иванъ! — крикнулъ онъ камердинеру изъ кабинета.

— Чего изволите? — спросилъ тотъ.

— Кто тамъ въ зал смется?

— Тамъ никого нтъ-съ,

— Дуракъ! разв можно смяться, если никого нтъ? Скажи, чтобы не смялись. У меня дла.

— Слушаю-съ! — произнесъ камердинеръ, покачавъ головой.

А смхъ все продолжается, веселый, молодой, звонкій, точно тысячи молодыхъ голосовъ залились и хохочутъ, хохочутъ до слезъ, до колотья. Побжалъ Іаковъ Васильевичъ въ залу, въ гостиную, поглядлъ — пустыя комнаты, только его встревоженная фигура въ растрепанномъ парик въ зеркалахъ отражается. А смхъ все звенитъ и звенитъ. Заткнулъ онъ уши ватой: смхъ все звенитъ.

— Иванъ, я никого по принимаю. Всмъ отказывай.

— Слушаю-съ.

— Чего ты смешься, дуракъ?

— Никакъ нтъ-съ.

— Что ты такую глупую рожу корчишь, мерзавецъ? Говори, зачмъ у тебя такая глупая рожа? Пьянъ ты?

— Никакъ нтъ-съ!

— Никакъ нтъ-съ, никакъ нтъ-съ! Что ты смяться надо мной вздумалъ, что ли? Погоди, доберусь я до тебя, дай мн только съ длами управиться. Убирайся.