Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

Сынъ весь былъ въ мать и могъ шутить даже въ такія минуты. Іаковъ Васильевичъ захворалъ отъ этихъ огорченій. Ему было больно, что онъ отогрлъ змю на своей собственной груди. Обманутый женой, оскорбленный сыномъ до глубины души, онъ съ прискорбіемъ долженъ былъ искать отрады на сторон; свой собственный домъ сдлался ему постылымъ. Я говорю: свой собственный домъ, потому что и домъ, и деревня были его собственные, но онъ ихъ написалъ на имя жены, конечно, не изъ какихъ-нибудь видовъ, а по любви къ ней. Въ это прискорбное время явилась истинною его утшительницею совершенно чужая женщина, даже и не нашей націи, не русская, а Жюли, которою его попрекали родные, лишившіе его своей признательности, благодарности и любви; только у этой женщины онъ и отдыхалъ. Она и споетъ ему какую-нибудь французскую псенку, и приголубитъ его, и своимъ молодымъ смхомъ разсмшитъ. Забудетъ онъ свою тяжелую государственную службу, непокорность негодяевъ-крестьянъ, домашнія непріятности и ободрится опять, чувствуетъ снова силы для служенія отечеству. Іаковъ Васильевичъ радъ былъ душу отдать этой Жюли, и надо сказать правду: стоила она того. Къ Рождеству онъ отдлалъ ей квартиру, великолпную мебель разную прислалъ, и за два дня до Новаго года повезъ нсколько мелкихъ дорогихъ бездлушекъ: серегъ, брошекъ, браслетъ и тому подобныхъ вещей. Жюли и не гадала, какая ей радость готовится, какъ она, въ Новый годъ, въ новыхъ брильянтахъ въ собраніи красоваться будетъ. И вотъ тутъ-то видна вся доброта Іакова Васильевича, часто не замчавшаяся людьми подъ его наружной суровостью: сколько заботился онъ о выбор вещей, сколько старался не проговориться о приготовляемыхъ подаркахъ! Возьмите въ расчетъ и то, что Іаковъ Васильевичъ былъ такою высокою особою, что онъ не только кому-нибудь другому, а и барину иному руки не подавалъ; Жюли же была просто дочь французской рыбной торговки, и объ этой-то плебейк, такъ сказать, заботился онъ, какъ о дочери, у нея-то руки цловалъ, передъ ней на колняхъ стаивалъ! Подумайте о всемъ объ этомъ, и тогда вы поймете всю доброту его сердца. Признаюсь, мн всегда было жаль, что эта Жюли не русская, не дочь какой-нибудь бабы, торгующей на Снной печенкой и гнилыми апельсинами. Своему какъ-то больше счастья желаешь, чмъ чужому. Пріхаль въ къ ней утромъ, хотя обыкновенно здилъ по вечерамъ. детъ и ужъ чуетъ его сердце, какъ дтски обрадуется Жюли, какъ начнетъ примрять подарки, смотрться въ зеркало и цловать Іакова Васильевича; подъхалъ въ дому, взглянулъ на него съ улыбкой, зная, что только въ этомъ дом и находитъ онъ непритворную ласку, искреннюю радость и любовь, которая дороже золота, которой не купишь за вс богатства, какъ не могъ купить ее Іаковъ Васильевичъ у своей жены и у своего сына. Вошелъ онъ по черной лстниц, чтобы не будить звонкомъ своей подруги, прошелъ кухню, столовую, не встртилъ никого, тихонько отворилъ дверь въ будуаръ, приподнялъ опущенную портьеру и съ улыбкой глядитъ туда… Такъ иногда мать, поднявъ блый пологъ у кровати своего ребенка, любуется спящимъ младенцемъ… На диван, въ утреннемъ пеньюар, сидитъ Жюли и ласкаетъ рукою русые кудри молоденькаго, хорошенькаго, розоваго, какъ персикъ, мальчугана: на томъ нтъ сюртука, воротъ батистовой рубашки разстегнуть; зимнее солнце весело играетъ на богатыхъ коврахъ, на бломъ атлас мягкой мебели… На нашего Іакова Васильевича точно столбнякъ нашелъ; продолжаетъ онъ глядть и все попрежнему улыбается доброй старческой улыбкой, какъ будто онъ влюбился въ этого мальчика, у котораго и пушка надъ верхней губой нтъ, какъ будто этотъ мальчикъ его сынъ, приласкавшійся къ матери. Да и точно: красавецъ былъ мальчикъ, я его видлъ: быстроглазый, полненькій, веселый и такой смльчакъ, что чудо. Вотъ на французскомъ театр я видлъ одинъ разъ актрису (билетъ мн знакомые подарили); она была въ военномъ костюм и точно такъ смотрла, какъ этотъ юноша.

— Кто это тамъ? — спросилъ онъ, глядя на портьеру прищуренными глазенками и стараясь басить.

— Мари, врно, — сказала Жюли.

— Нтъ, это какая-то наштукатуренная обезьяна! — воскликнулъ юноша, разсерженный, что ему помшали вести сладкія рчи съ Жюли.

— Да вдь теперь святки, такъ она и замаскировалась, — засмялась веселенькая Жюли.

Она была сущій ребенокъ.

Юноша вскочилъ и подбжалъ къ портьер, гд все еще стоялъ Іаковъ Васильевичъ и продолжалъ улыбаться.

— Мерзавецъ: какъ ты смешь подсматривать? — крикнулъ взбшенный мальчуганъ своимъ дтскимъ басикомъ и съ быстротою молніи далъ дв пощечины Іакову Васильевичу, повернулъ его за плечи налво кругомъ и пнулъ ногою.