Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

Иванъ вышелъ. Іаковъ Васильевичъ замкнулъ кабинетъ, спустилъ штору и легъ. Провелъ онъ день взаперти, провелъ другой, едва-едва дождется ночи, такъ ему это время длинно казалось. Первый разъ въ жизни не длалъ онъ и не принималъ визитовъ въ Новый годъ. Скука страшная, а выйти боится, страхъ на него напалъ какой-то, знаете. Я полагаю — (наше мсто свято!), что тутъ много значило время, совпавшее съ этимъ прискорбнымъ случаемъ. Извстно, на Рождеств бсъ особенно силенъ и любятъ разныя этакія нечестивыя шутки творить надъ людьми; я думаю, и тутъ безъ его козней не обошлось. Разумется, я не могу выдавать своего мннія за непреложную истину, а все же… Однако, время взяло свое, и смхъ сталь все слабе и слабе звучать въ ушахъ нашего страдальца. На четвертый день вздумалъ онъ хать въ должность, похалъ, вошелъ въ канцелярію совершенно не своей походкой, посмотрлъ на всхъ подозрительными глазами; вс на него, разумется, поэтому съ удивленіемъ смотрятъ, а его это еще пуще разсердило, — извстно, что пуганая вор… Впрочемъ, нтъ! это такое сравненіе низкое!.. Замтилъ онъ экзекутору, что въ канцеляріи духъ непокорности и вольнодумства видится, и прошелъ къ себ въ кабинетъ. Подписалъ нсколько бумагъ и взялся за газеты, прочелъ о наградахъ и повышеніяхъ, взглянулъ въ политику, сталъ фельетонъ просматривать, читаетъ, читаетъ — и глазамъ не вритъ, и снова слышитъ, какъ звонко-звонко гремитъ: въ его ушахъ смхъ, да такой, какъ будто вся канцелярія, вся улица, весь городъ въ одинъ хохотъ слились… Въ фельетон, знаете, вся эта исторія, случившаяся съ нимъ, описана, до малйшихъ подробностей; и цвты краснорчія, и красоты слога разныя, все тамъ, какъ слдуетъ быть въ фельетон. Іаковъ Васильевичъ, вн себя, сунулъ газету въ карманъ, схватился за голову и веллъ подавать карету. Поскакалъ изъ безъ всякой цли къ Ивану Ивановичу Лотухову — дома нтъ; похалъ онъ къ Василію Васильевичу Гребенщикову — не принимаютъ; туда-сюда — везд отказъ. Оно и понятно: Ивану Ивановичу не было никакого резона, узнавъ эту исторію, принимать Іакова Васильевича, такъ какъ сынъ Ивана Ивановича мтилъ на мсто Іакова Васильевича, и Иванъ Ивановичъ давно говорилъ, что пора бы Іакову Васильевичу на покой удалиться и мсто молодымъ очистить. То же если и о Василіи Васильевич сказать, то и онъ приходился родственникомъ Ивану Ивановичу, былъ женатъ на его двоюродной сестр, и по родственнымъ отношеніямъ никоимъ образомъ не могъ принять Іакова Васильевича, тмъ боле, что отъ Ивана Ивановича зависло его матеріальное благосостояніе. Про Луку Дмитріевича Кондратьева я не говорю, Лука Дмитріевичъ могъ бы принять Іакова Васильевича; но опять-таки всмъ извстно, что Лука Дмитріевичъ всегда первый узнаетъ, кто силы лишиться долженъ, и неизвстно откуда у него это чутье берется. Иногда собака, уткнувъ въ землю носъ, три дня передъ покойникомъ воетъ, а все-таки ошибается: никто не умретъ; если же Лука Дмитріевичъ кому руки не протянулъ, то такъ и знайте, что этому человку не сдобровать. Поэтому по самому, въ Лук Дмитріевичу вс и здятъ тонкія справки наводить, поразспросить насчетъ того, другого и третьяго: плотно ли тотъ или другой на мст сидитъ. И я думаю, что Владиміръ Константиновичъ и Марья Николаевна Сухощаво-Терпуховы уже на Новый годъ успли у Луки Дмитріевича все насчетъ Іакова Васильевича вывдать, и только поэтому заперли передъ нимъ свои двери. Ужасно, ужасно, господа, стоять на высокомъ мст. Мало ли оплеухъ проглотила разная мелкая рыбица, а кто ихъ считалъ, эти оплеухи-то?.. Такъ-то объздилъ Іаковъ Васильевичъ чуть не весь городъ, и, наконецъ, ршился вызвать на дуэль молодого врага. Понесся онъ къ молодому львенку Подъхалъ къ дому. Велитъ доложить о себ, а самъ какъ въ лихорадк трясется; впрочемъ, на улиц дйствительно было холодно: я въ тотъ день себ щеку отморозилъ, и теперь еще знакъ есть.

— Баринъ приказали сказать, что они не имютъ удовольствія васъ знать и потому не могутъ принять, — отвтилъ швейцаръ, возвращаясь отъ молодого барина.

— Да ты, врно, перевралъ мою фамилію. Скажи, что…

— Помилуйте, я знаю вашу фамилію очень хорошо, — улыбнулся швейцаръ.

Наглые эти бестіи, швейцары!

— Доложи старому барину, — сказалъ Іаковъ Васильевичъ и оживился надеждою, что старый баринъ не станетъ потакать своему сыну и по старому знакомству приметъ его, хотя старый баринъ былъ еще важне Іакова Васильевича!

— Старый баринъ не принимаетъ никого, — возвратился швейцаръ съ новымъ отвтомъ.

— Любезный, вотъ теб… пропусти меня безъ доклада, — промолвилъ Іаковъ Васильевичъ, дрожащимъ и мягкимъ голосомъ и сунулъ швейцару красненькую.

— Нтъ-съ, этого нельзя, — усмхнулся швейцаръ, сунувъ въ карманъ бумажку.

— Ну, вотъ еще… ради Бога, пусти! — вынулъ Іаковъ Васильевичъ сренькую.

— Да нельзя-съ, какіе вы смшные? Разв ваши люди смютъ кого-нибудь безъ вашей воли къ вамъ допускать?

— Смшной! смшной! какъ ты смешь говорить, что я смшной? Да я тебя подъ судъ упеку! — крикнулъ Іаковъ Васильевичъ.