Ванька-ротный

|Ничто не предвещало, что немцы чем-то встревожены и поджидают нас|. Группа прикрытия первой вышла вперед, таков в разведке закон. Она легла под немецкой проволокой у проходов. Мы с Сергеем отошли несколько назад и легли в воронку метрах в двадцати от группы прикрытия. Отсюда хорошо было видно и вправо, и влево |, и вперед|. Мы лежали в небольшом углублении и ждали, когда мимо нас к проходу пройдет группа захвата. Мелкий снег щекотал лицо, я морщился, смахивал его с лица варежкой и смотрел по сторонам. Но и эта наша вылазка не увенчалась успехом. При подходе на исходную группы захвата, немцы неожиданно осветили ее с двух сторон. Одна за другой полетели осветительные ракеты, и тут же немцы открыли пулеметный огонь. Мы потеряли сразу двух разведчиков |из группы захвата|. Через минуту по нейтральной полосе обрушился шквал огня. Пути отхода |к своим| нам были отрезаны. Стрельба продолжалась до самого утра. А наша артиллерия как всегда |скромно| молчала. Весь день мы пролежали в снегу под пулеметным и минометным огнем. Нельзя было повернутся на бок |, даже шевельнуться|. Еще два разведчика получили ранения. На следующую ночь оставшимся в живых и раненым удалось выползти к своим. Мы действовали по приказу и провал мог произойти в любой момент, потому что место |не было как следует изучено,| для поиска не подходящее. Я сделал вывод, что мы сами |идиоты| дураки. Заставить ребят пойти на смерть, ради чего? Для отчета, который потом составит наш полковой, чтобы доказать, что полк ведет бои местного значения, что он руководит активной обороной? На потери и на солдат ему наплевать. Его больше заботило, что и как скажут сверху. Я понимаю, когда на смерть пустили штрафников. Их специально готовили и отобрали смыть кровью свои преступления. А почему добровольцы-разведчики должны идти на смерть, как штрафники? Ради кого они должны лезть под пули, чью славу они своей кровью обмыли?

Очередные наши потери и срывы выводили ребят из себя. Убитые товарищи угнетали. Нужны не дни, а недели |отдыха|, чтобы ребята пришли в себя. Людям нужно время, чтобы разобраться в своих делах |и мыслях|. Не успели мы вернуться, нас опять гонят за передовую. Какая-то горячка у наших штабных из дивизии и у нашего командира полка. Они снова от нас требуют языка. Ни дня отдыха, ни минуты покоя. Иди под пули и под проволокой ложись. Я понимаю, когда нужно проделать что-то рискованное, но при этом есть шанс остаться живым. А тут просто иди, лезь напролом, потому что так надо ради прихоти какого-то |прохвоста-| майора.

— Разведка — дело добровольное, — отвечаю я, когда командир полка начинает орать на меня |и сыпать угрозы|. — У меня заявления всех ребят о переходе в пехоту! Полковой разведки больше нет! Мне надоели ваши наскоки!

После такого разговора вышестоящие инстанции успокоились |заткнулись|. Несколько дней нас не трогали. Дали нам выспаться и прийти в себя. Дня три спустя, ползая в нейтральной полосе, я |обнаружил| обратил внимание на отдельный окоп, расположенный в глубине немецкой обороны. Окоп как окоп! Он прикрывал открытый участок низины, |где нельзя было рыть землянки и окопы|. В окопе, как потом мы выяснили, |узнали|, сидели два немца. Один светил ракетами |низину|, другой стрелял по низине из пулемета.

— Вот, — подумал я, — подходящий окопчик. Прикажи сейчас командир полка выкатить пушку на прямую наводку, ударь по окопу осколочным, и одного пулемета и двух немцев нет. Но разве он решится на это? Вдруг немцы нашу пушку тут же подобьют. У нас пушки прячут в тылу.