Ванька-ротный

Мордастый где-то ходил, а его тощая, привязанная к березе кобыла переступала с ноги на ногу. Она изредка фыркала |, только что пройдя длинный путь,| и понимающе качала головой. Но вот, наконец, появился повозочный-санитар с кнутом за поясом и ковригой черного хлеба за пазухой. Он распутал длинные вожжи, поглубже засунул... буханку черного хлеба в шинель, дернул за вожжи, хлестнул кобылу кнутом по ребрам и присвистнул. Кобыла дернулась и телега покатила вперед. Повозочный погонял её всю дорогу не потому, что торопился доставить нас, раненых, побыстрее, а потому, что в небе появился немецкий самолет-разведчик, так называемый «костыль». Дорога, по которой снабжались полки и по которой в тыл эвакуировали раненых, в светлое время была у немцев под наблюдением. Было раннее утро. Серый день надвигался помалу. За ночь сильно похолодало. Изрытая и избитая ... дорога за ночь успела застыть. Все следы и отпечатки солдатских ног, глубокие борозды окованных железом колес, выбоины лошадиных копыт за ночь застыли, стали как камень тверды. Все сырое и хлипкое, что скользило и расплывалось под ногами и колесами, теперь было прочно и неподвижно сковано льдом. И лошадь, как пьяный солдат, тащилась по изрытой и бугристой дороге, кидаясь из стороны в сторону, шарахаясь по обочинам, она сама выбирала себе дорогу и с трудом тащила телегу вперед. Колеса с тупыми ударами прыгали и громыхали по застывшей земле. Телега при каждом ударе замирала, а нам казалось, что она совсем остановилась. Но лошадь дергала и повозка с силой ударялась о новое препятствие. При каждом новом ударе в кровоточащих ранах что-то с невыносимой болью обрывалось. Вспухшее от удара мины тело каждый удар воспринимало как ковыряние в рваных кишках |и ранах ржавым гнутым гвоздем|. Две пары колес, затянутых в железные обручи, беспрерывно прыгали, разрывая нестерпимой болью всё тело. Все трое раненых, лежавших в телеге, стонали и корчились от боли.

— Братишка, будь другом, придержи маленько!

— Брат милосердия, сжалься, сделай остановку, дай передохнуть, пощади!

— Ты слышишь или нет?

— Ты остановишь, сволочь? — закричал я. — Жалко нет пистолета, а то бы пристрелил я тебя. Гнида ты!

Повозочный два раза останавливал свою телегу в кустах на короткое время |на всем промежутке пути|.

«Ой! Ох!» — с облегчением вздыхали мы. Но как только мы кончали стонать, повозочный тут же трогал телегу. На него не действовали наши жалобы, стоны и крики. Он боялся, что вот-вот из облаков появится самолет. Не мог же он через каждую сотню метров останавливать лошадь и давать нам передых. «Тут в небо гляди!» — было написано на его лошадиной морде.

Мы подпрыгивали лежа в телеге, бились о дощатые борта. Мы больше не умоляли и не просили, мы просто от бессилия и боли хрипели. Мы дергались вместе с телегой, корчились от боли, а ему было наплевать на нас. Лошадь — животное, и то понимала, что тащит в телеге раненых, она знала, где взять легонько на бугорок, где сойти под горку тихо. А то двуногое ничтожество с остервенением погоняло её кнутом |стегало|, дергало длинными вожжами и опасливо посматривало на небо. Он и вожжи держал в натяг наискось и подальше от телеги. И вожжи у него были предусмотрительно длинные. Он явно боялся подходить близко к краю борта телеги. Эти раненые — как одержимые. Подойди близко, вцепятся ногтями в горло. Стащат с загривка винтовку другой и расхлопают тут же в кустах за спасибо живешь. Скажут потом, что во время бомбежки убило. Потом ищи!

Трупы на фронте не вскрывают. Будешь валяться в кустах. Ездить будут мимо. Закопать некому будет. Если бы у раненых в санроте не отбирали оружие, то многие из тыловиков получили бы пулю в живот. И сейчас иногда на дорогах находят сослуживцев мертвых с пулей в животе. Кто их казнит? Вот ведь несправедливость. А что поделаешь? Пойди узнай, кто им пустил её? В санротах насчет оружия дело поставлено строго. Пока тебе делают перевязку, обмундирование и твой вещмешок перетряхнут и прощупают по швам. Глядишь, потом чего-нибудь и не досчитаешься из личных вещей. Особенно добросовестно санитары чистили тяжелораненых. Тот на костылях может за свой мешок постоять. А этот не встанет, не побежит. Пока его на костыли поставят, он и знать не будет, где и как это произошло.