Ванька-ротный

Все эти моменты |, о которых я здесь пишу,| имеют |официальное| медицинское подтверждение. Достаточно запросить центральный медицинский музей. Вспоминаю, как в эвакокарте было записано: множественное осколочное ранение лица, груди, живота, рук, правого бедра, правой и левой голени и коленного сустава. В карте было указано ещё одно место. В общем, как потом выяснилось, |произошло обрезание,| в результате ранения на поверхности осталось три рубца слева, вверх, направо, как в стволе боевой винтовки образца 1861 г. системы Мосина. Вот так гвардейцы-разведчики получали свои раны. Вот как их, замотанными бинтами, волокли по дороге в медсанбат. В полусонном состоянии меня погрузили в машину и повезли в Лиозно. По дороге я открыл глаза и увидел, что мы лежим в открытом кузове полуторки. Где-то впереди бомбили дорогу.

— Чего встали? — спросил я у сидевшего у борта солдата с перевязанной рукой.

— Впереди мост. Машины под бомбежку попали. Шофер вылез из кабины и с подножки смотрит кругом, — ответил солдат.

Потом хлопнула дверца, машина съехала на обочину и стала за кустом. Я повертел головой. В кузове лежало и сидело несколько раненых. Наших ребят среди них не было. Солдаты, сидевшие по бортам, были ходячие. Один из них поднялся на ноги, перевалился через борт и спустился на землю. Впереди совсем близко прогремели раскаты взрывов. Четверо солдат, сидевших у борта, поспешили покинуть машину. Шофер и фельдшер хлопнули дверцей и побежали в кусты. Мы трое остались лежать в кузове. Послышался гул самолета. Где-то слева и спереди ударили бомбы. Поднятая взрывами земля кусками стала шлепаться в кузов. Мы лежали, смотрели прямо в небо и, естественно, не видели, где находился и куда заходил на бомбежку немецкий самолет. А когда ничего не видать и слыхать, что взрывы приближаются к тебе, а ты не можешь шевельнуться, становится особенно не по себе. То, что тебя бросили и убежали, это по делу, спасайся кто может. На это обижаться не приходится.

Обидно, что тебя обмотали бинтами, есть надежда остаться в живых, а ты лежишь и ничего не видишь, что делается вокруг. Лежишь и ждешь следующего удара, когда самолет заревет на вираже. Часа два пролежали мы в кузове, ожидая что вот-вот в кузов посыпятся бомбы. Стало темнеть. Гул самолетов утих. Взрывов было не слышно. Шофер, видно, вернулся. Я услышал звук хлопнувшей кабины и разговор двух людей. Вернулись и солдаты.

— Нужно определить откуда ветер дует. — сказал фельдшер.

— А тебе это на што?

— Будем здесь ночевать.

Мне и в голову не пришло, зачем вдруг шоферу нужно знать направление ветра.

— Дело к ночи. Уже темнеет. |Может, придется здесь заночевать.| Мост впереди разбит. Сейчас выедем на дорогу. Глушить машину не буду. Пойду вперед объезд искать. Нужно чтобы лобовым стеклом машина встала к ветру. А то выхлопными газами потравим раненых в кузове, что лежат.

Солдат, сидевший у борта, перекинул ногу через борт и легко соскочил с машины. У него была перевязана рука в локте. Но солдат не пошел вместе с шофером осматривать мост и искать объезд. Среди ходячих раненых, укрытый плащпалаткой, оказался заболевший чем-то майор. Я вначале думал, что он солдат. Погоны были закрыты плащпалаткой. Он перелез через борт, подошел к кабине машины, открыл дверцу со стороны фельдшера и сказал:

— Ты вот что, фельдшер, — сказал он наотрыв каждое слово. — Шел бы ты наверх к раненым, а я здесь посижу! Неудобно все-таки, старший по званию у борта торчит. Ты посиди наверху, а я пережду ночь в кабине!

Фельдшер вздохнул, сполз вниз с мягкого сиденья, похлопал руками себя по бокам и подался к раненым в кузов. Сидя не очень удобно спать, но зато в кабине было тепло. Работающий мотор на малых оборотах все время подогревал воздух внутри кабины. У нас в открытом кузове гулял ночной, холодный ветер. Я лежал в бинтах, укрытый своей короткой шинелью. Днем в апреле заметно припекает. Зато ночью остывает земля. Все кругом покрывается твердой коркой льда и тонким налетом белого инея.