Ванька-ротный

Работники штаба бросались в санроту опрашивать раненых. А что, собственно, мог сказать полуживой, измученный солдат, если он от страха лежал в снегу, уткнувшись вниз лицом, и ждал каждую секунду приближения самой смерти. Война — это не обведённая на карте кружочком деревня. Это не изогнутая стрела, нарисованная красным карандашом на карте и обозначающая остриё главного удара дивизии. Это не истошный крик и матерщина Карамушко по телефону, это не угрозы расстрелом командиру роты.

Война — это живая человеческая поступь навстречу врагу, навстречу смерти, навстречу вечности. Это шаги во весь рост, с открытыми глазами, навстречу смерти. Это брошенные до весны солдатские трупы. Это миллионы неизвестных солдатских имён и могил. Это человеческая кровь на снегу, пока она яркая и пока ещё льётся. Это куски окровавленного мяса. Это клоки шершавой солдатской шинели со сгустками крови и кишок, висящие на сучках и ветках деревьев. Это кровавые брызги в лицо, разорванного снарядом солдата, идущего рядом. Это кирзовый сапог, наполненный розовым месивом и с торчащей белой костью. Это страшные в тоске и муках глаза солдата, смотрящего на тебя — у него оторвана вся нижняя челюсть и гортань, а розовая пена в дыре около ключицы клокочет, шипит и булькает при выдохе и вздохе. Это сотни и тысячи других кровавых картин на пути, по которому прошла за нами дивизия.

Несколько лет тому назад мне попалась книга М. И. Щедрина «Рубеж великой битвы». Он был в то время начальником штаба 31 армии, в которую входила наша дивизия в декабре 41 года.

Ничего похожего на то, о чём пишет Щедрин, под Марьино не было. Ни в какую контратаку немцы не ходили и наши полки не отбрасывали. Война — это 800 расстрелянных в упор из зениток солдат 11 декабря под Марьино и двое случайно оставшихся в живых свидетелей этого кровавого побоища на снегу.

Щедрин М. И. основывался в своей книге на донесениях, которые поступали из дивизии. Но ни Карамушко, ни Шершин и Березин не знали, что там произошло.

Роты остались одни с глазу на глаз под наведенными стволами немецких зениток. Все, кто бросились бежать, были ими расстреляны. Человеческие тела рвались на куски. Вот Вам один эпизод из тысяч, которые в письме не уложишь.

А восемь тысяч солдат, которые попали в плен к немцам под Белым! Война — это одна пулеметная рота полного состава, которая с тяжелыми боями, одна из всей дивизии держала немецкие танки на шоссе Белый — Пушкари между непроходимым болотом и высотой 182 с крутыми склонами.

Война — это не только кровавое месиво, это постоянный голод, когда до солдата в роту доходила вместо пищи подсоленная водица, замешанная на горсти муки в виде бледной баланды. Это холод на морозе и снегу, в каменных подвалах Белого, когда от льда и изморози застывает жизненное вещество в позвонках.

Война — это нечеловеческие условия пребывания на передовой в живом состоянии, это беспардонная матерщина, оскорбления и угрозы со стороны старшего командного состава, Карамушко и подобных ему.

Война — это как раз то, о чём не говорят, потому что не знают. Из стрелковых рот, с передовой, вернулись одиночки, они молчат, и их никто не знает! Разве знает Комитет ветеранов войны тех людей, что прошли через роты и исчезли во время войны. Живы они или погибли? Кто они и где остались лежать? Разве важно, кто и где встретил день Победы? Сейчас это модно спрашивать. Важно другое, кто и сколько хлебнул кровавой войны!

Напрашивается вопрос. Кто из оставшихся в живых может сказать о людях, воевавших в ротах? Одно дело сидеть под накатами подальше от передовой, другое — ходить в атаки и смотреть в упор в глаза немцам. Войну нужно познать нутром, прочувствовать всеми фибрами души. Война — это совсем не то, что написали люди, не воевавшие в ротах.

У Вас и у меня на войну, вероятно, и должны быть разные взгляды. Вы были на фронте, а я был на войне. Я, например, за зиму сорок первого года один раз ночевал в нетопленой хате с выбитыми окнами и дверью.

Война для Карамушко прошла стороной. На памяти у него остались натопленные избы, баньки с парной, податливые хозяйки, сало, консервы и водка взахлёб, у крыльца ковровые саночки с жеребцом, который грызёт удила и брызгает слюной.

Вот так, дорогой Борис Петрович!

Вы в своём письме называете город Белый эпохальным. А я бы сказал наоборот. Этот город — позор и горе для многих тысяч наших солдат и офицеров. Вы, вероятно, судите по чужим словам о боях под Белым и в самом городе?