Varia

– Черти, образованные, учат вас, доктора, кандидаты… Академики! – говорит она уже с полным презрением. Нашелся тут же в очереди мордастый паразит, который тоже высказался:

– Доктора все, академики!

Я – в тон: Академиков давно давить надо!

Кассирша, помнящая еще былые времена:

– В Черное море их!

Картинка, черт возьми²¹. А кто лучше – эти, обиженные судьбой, среди которых и лопающиеся от жира паразиты, или сословие грамотеев, честное слово, не знаю. В непосредственном общении обе стороны хороши.

1 декабря 1975 г.

Идеал нашей интеллигенции (я имею в виду литературную образованную публику, близкую к Институту Горького и журналу «Вопросы литературы») – недавно скончавшийся Сучков²². Этот глупый и чванный индюк был когда-то аспирантом у дуры Гальпериной²³, которая возвысила его до себя. Войдя в жизнь через эти ворота, так сказать, «дважды рожденный», он быстро полез вверх на волне послевоенного патриотизма, но, видимо, рванул слишком напролом, потому что его посадили и самому Александрову²⁴ было сделано внушение за то, что он допустил, чтобы «враг Сучков» присутствовал на одном заседании с товарищем Сталиным. Выжил он в лагере благодаря усилиям жены, которую немедленно бросил по выходе из узилища, женившись на ее подруге.

Ему не хватало только венца мученического, который он и получил после реабилитации, и теперь мог продолжать свою карьеру, сочетая два импульса, казенный и либеральный. Все эти типы усвоили, что для возвышения над толпой и управления ею нужно заключить с ней компромисс. Сочинения его, увенчанные всеми возможными лаврами, того же калибра, что и сочинения покойного Анисимова²⁵. По сравнению с ними мерзавец Ермилов²⁶, не лишенный внутренней раздвоенности и сознания своей подлости, истинный гений.

Так вот эта интеллигентная кампания распустила слух, что я написал на Сучкова «телегу» в ЦК, и он от огорчения умер. Помойное ведро! Душой и умом они с Храпченко, Сучковым и прочей мразью, оплакивали даже Анисимова. Если говорить по существу, это блок на основе общей ненависти к ленинизму, объединяющей снобов и циничных дельцов, современное служебное кулачество. Странное, смешное и отвратительное единение жалких интеллигентов, способных восхищаться Федоровым, Розановым, Флоренским, – и «боевых прохвостов», сделавших себе карьеру через отдел кадров, как тупица Озеров²⁷, «рожденный от двух бульдозеров». Но, видимо, они знают, где раки зимуют, ибо таков курс жизни. Один из молодых засранцев «сам видел», как Сучков получил из ЦК бумагу, прочел ее и побледнел.

Дураки! Если даже допустить, что я так зол, чтобы писать на Сучкова «телеги», то неужели мне может прийти в голову столь глупая мысль? Нет, я не пишу жалобы ни на Сучкова, ни на Храпченко²⁸, ни на Маркова²⁹, ни на других потентатов, чтобы доставить им лишнее удовольствие почувствовать свое могущество.

Пожалуешься на них! Единственное, что я могу сделать, это показать им то самое, что Иван Никифорович показывал Ивану Ивановичу. Пока марксизм не отменен, живым съесть меня нельзя. Можно только сказать: «Он считает себя большим ленинцем, чем сама партия», но до этого дело пока не дошло.

Что касается смерти Сучкова, то я не исключаю, что он был очень огорчен самим фактом моего существования. Само собой разумеется, что этот факт является для них непонятным и живым укором. Пасть открыта, а проглотить нельзя!

Как раз незадолго до своей смерти Сучков, не называя меня по имени, обрушился на догматическое понимание теории отражения с высокой трибуны докладчика на каком-то официальном заседании под предводительством самого Маркова. Умер Сучков в Будапеште. Я был в то время там по случаю глазной операции. Накануне своей смерти он выступал в советском посольстве. Доклад, по рассказам присутствовавших, не понравился. Его забросали вопросами. В своих ответах он напал на Лукача, задел и меня, но не встретил сочувствия и уехал в отель, где с ним и случился инфаркт.

Возможно, что я, таким образом, все же послужил некоторым толчком к тому, чтобы он отправился a farsi benedire[ко всем чертям (итал2)\. «Маменька устала бить тятеньку!»

Отчего же мне не приходится быть столь чувствительным ко всем гонениям и гадостям, которые эта компания сикофантов устраивает мне в течение, по крайней мере, сорока лет? Нежные души…

Были времена, когда моя жизнь походила на шаги человека, идущего по краю пропасти и только потому не падающего, что он в нее не смотрит. Это точно так! См. мои ссылки на новеллу о еврее Аврааме (в «Декамероне» Боккаччо) на лекциях в 30-х годах!

А слова Розенцвейга³⁰ – «Лифшиц примиряется с советской жизнью, как Гегель с разумной действительностью»?

А мои слова с трибуны: «Наш мир есть безусловно лучший из миров, ибо всегда можно придумать что-нибудь лучшее». Студенты ИФЛИ

31 очень смеялись.

10. VI.75.

Мне говорят, что я оптимист, «жизнелюб». Отвечаю на это: «стерпится – слюбится».[Из письма неизвестному автору. – Cocm.]