Varia

Не знаю, какую роль я играл в этом «течении»⁶³ – могу сказать только, что мне выпала честь быть самым ненавидимым из его участников. Люди-дрянь, которых выносит наверх, и мысль-дрянь (например, вульгарная социология), которую вынесло наверх, – гудошники, [нрзб.] не по заслугам (надо же! Именно при социализме). Мне противопоставляли моего друга Лукача, моего ученика Гриба как серьезных ученых⁶⁴.

Да, мы, сохранившиеся, имеющие возможность исторически взглянуть на наши прошлые дела и споры, при всей враждебности, доходившей иногда до готовности послать другого на смерть, образуем в известном отношении одну корпорацию. Нас невольно, даже при всем отвращении друг к другу, сплотило время. Но если какой-нибудь Недоросль, выставляя вперед свое метрическое свидетельство, захочет в прозе или в стишках посмеяться над этим, он посмеется только над своей собственной победоносной обывательщиной. Это современный Турнебуш⁶⁵ после схватки сильных или не лишенных силы людей.

Я всегда сохранял, и помню об этом, мое радикальное отрицание официальных течений былых времен, но не могу не признать, что все виды заблуждений были представлены в те времена с яркой принципиальной, часто до пародии доходящей, но математически-строгой наглядностью. И это примиряет меня с этим миром, даже роднит с ним. Это было время классического фанатизма и бреда.

1968 г.

Акимов, нынешний extra-либерал, может быть, даже не подозревает, что, например, своей постановкой «Гамлета» он сам способствовал созданию той атмосферы, в которой стал возможен культ личности⁶⁶. Так же точно можно доказать, что молодая шантрапа, мечтающая о социологическом управлении быдлом, пишущая в духе иррационализированного марксизма, это именно возвращенцы к той атмосфере, в которой рождался культ личности. То же и модернисты. Конечно, это можно написать не для тупиц и демагогов, а для тех, кто хоть немного хотел бы разобраться в происшедшем.

Кто совершил переворот? Я не претендую. Я претендую на то, что всегда относился к вульгарному марксизму с величайшим отвращением. Перемолола же его сама реальная история. Тогда и я смог сказать свое слово. Я претендую на то, что показал истинную теоретическую сущность буржуазно-приспособленческого вульгарного марксизма, который не имеет никакого отношения к марксизму подлинному. Это не излишнее усердие, не невежд невинная простота. Кто этого не понял и теперь, тот продолжает ту же линию, находящуюся в полном противоречии с мировоззрением подлинного марксизма – Маркса и Ленина.

Мне приходилось читать книгу Глеба Струве о советской литературе⁶⁷, и я сделал неожиданное наблюдение. В сущности, Струве – догматик, догматик в том смысле слова, которое ему теперь придают. Он пользуется тем же официальным материалом, держится на поверхности этого материала, читает буквы, не улавливая того, что стоит за ними, и не зная того, что осталось открыто не выраженным или вообще существующим в общественном фольклоре идей, что выходило на поверхность лишь стороной и часто очень криво. Разница только в том, что Струве ставит знак минус там, где в обычном позитивном догматизме стоит знак плюс, – в остальном это разговор на высоком уровне между представителями хорошего общества. А нам до него какое дело?

О нас ничего не знают, нас плохо понимают, это видно хотя бы из удивительных репутаций, создаваемых на Западе – и в поэзии и в теории. Что переведено, что попало в поле зрения, что отвечает поверхностному свободомыслию мещанина – то и получает соответствующее усиление звука, раздуваясь до нелепости и заглушая все остальное.

Главное, в конце концов, это рекламно-информационное мышление. Люди хватаются за «шапки», за [нрзб.], за крайности, за односторонние полярные, антиэстетические позиции, минуя конкретное содержание дела, и практически, материально для этого содержания остаются крайне осложненные, малые выходы, оно почти задавлено, не слышно, не доходит до слуха людей. Вот эта беда есть главная, есть средство порабощения, запутанности, бессознательности и стихийности, а именно из этой стихийности и того, что теория тонет в ней, и происходят все те отрицательные явления, которые называются «культами» или еще как-нибудь иначе. Их может быть еще миллион.

Механизм теории, ее обращения к массам, ее связи с общественной мыслью – вот главная проблема.

Теория щели⁶⁸. Мне удалось что-то сказать в 1931–1936 гг. Так и теперь.

Каждое время имеет свои пустоты, которые заполняются всяким вздором – мелким щебнем, шлаком и песком. Оно имеет и свою полноту.

К изданию моих исторических этюдов 30-х годов с большим вступительным разделом

В моих статьях 30-х годов – пророчество нового классического мира. До некоторой степени в первый раз, во всяком случае в полном отличии от старого классицизма, демократического и либерального. Там классические формы более дисциплина, которой нужно подчиниться с некоторым самоотречением; это метафизика культуры.