Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Уже едешь? — спросила Лидия Ивановна. — Ну поезжай, сынок. Я понимаю, что ты больше не можешь сидеть без дела. Не мучайся, я все понимаю.

Он гладил ее желтоватую руку.

— Когда ты родился, ты был беленький-беленький, — вспомнила Лидия Ивановна.

Ей казалось, что еще недавно она держала в руках крошечный сверток с младенцем и не до конца уясняла, как из ее огромного живота родилось дитя. Она была виновата, что причиняет сыну страдания. Все, что она еще могла сделать для него, — сдержаться, проститься легко и спокойно, хотя его отъезд лишал ее главной опоры.

— Не смотри на меня так! — нахмурилась Лидия Ивановна и отдернула руку. — Оклемаемся как-нибудь. Валя с Дашуткой лучше всех меня поддержат. — Она чуть повернулась и вытащила из-под плоской подушки тонкую тетрадь. — Даша стишок сочинила, а Валя записала.

Устинов взял тетрадь и прочитал.

Идет по городу солдатский парень.
Идет по улице с невестою своей,
И пишет по дороге мысль,
Советскую нашу черту.
По улице широкой, в здании метро,
Советские ребята идут в Подмосковье
И весело держат флажки.

Прочитав, он улыбнулся и сказал:

— Внучка в тебя удалась.

Он испытывал стыд и боль. Выбора не было. Водоворот службы требовал Устинова всего, без остатка, увлекал вместе с его болью и стыдом, хотя ни боль, ни стыд не требовались водовороту службы.

Он думал, что произошло в Филиале за неделю? Кто победил, кто проиграл? Может, он победил. Может, проиграл. А здесь оставлял жену и дочь. Свое самое дорогое.

Выбора не существовало.

Когда-то он убежал из детского сада к матери. Ему было четыре года, и он прошел через город, не испугавшись. А она испугалась.

Странно, но ведь неважно, лучше ты или хуже своих ближних, если ты сильнее, выше, могущественнее? И ты верил в этот мираж. В твоей крови — страх оказаться проигравшим.

Но выбор все же был.

— Дашутка у нас чудо! — засмеялась Лидия Ивановна.

— Мама, я, пожалуй, не поеду. Дождусь, когда тебя выпишут.

— Что за глупости? — спросила она. — Чего тебе сидеть?

— Я решил, мама.

— Нет, нечего тебе тут делать. Если ты не уедешь...

— Мама, ну ты подумай: разве я могу ехать? — перебил он.

— Если ты не уедешь, я сорву с себя бинты. Хочешь? Ты никогда меня не слушался. Никто меня не слушался. Даже сейчас ты не слушаешься. Стыдно, Миша!

Они как будто поменялись ролями. Мать отдалась страсти водоворота, но он уже чувствовал то, чему давно не было названия в его словаре: доверие к жизни.

Мать не уговорила его и заплакала.

Устинову было радостно от его простого решения. «Но вот что странно, — думал он, — почему я устоял лишь на самом краю обрыва?»

Дома Михаил объяснил отцу, что никак не сможет уехать.

— Ага! — улыбнулся Кирилл Иванович. — А мы с Дашей пойдем погулять. Пойдешь с нами?

— Я все прекрасно понимаю, — сказал Устинов, задетый его непониманием. — Там, на работе, не нужен семьянин Устинов, а у моей семьи нет большого интереса к служаке Устинову.

— Сейчас человек всегда наполовину невидим, — согласился отец. — И сам себе судья. Ну идешь с нами?

«Ничего нового не могу тебе сказать» — таков, наверное, был смысл его движения рукой и поморщивания носа.

— А где сабля? — закричала Даша.

И они ушли.

Тут-то Устинов стал думать: «Нет, все-таки я чего-то достиг и еще достигну новой высоты».

Однако весь беспредельный простор, где шабашник Афоня внимал истории Маленького принца и где наивный мудрец учил счастью Сугоркиных... куда же делся этот простор?

Повышения, должности, рост влияния — пусть все это ради дела, полезного всем, — очертили лишь узкий сектор жизни. Это был путь Тараса Ковалевского.

Но Тарас и десятки других людей, в разные дни владевшие душой Устинова, словно восстали против такого примитивного межевания.

«А где вечный соавтор отца? — подумал Устинов. — Умер Есаулов. Уснул и не проснулся».

Зазвонил телефон. В Москве Ковалевский набрал длинный ряд цифр на телефонном диске, как будто тоже вернулся на родину. После расспросов о состоянии матери он сказал:

— Ты должен прилететь. Семиволоков вздумал сделать Николаева своим замом. Наши дела неожиданно... Кажется, тебе повезло. Завтра ты должен быть у Семиволокова.

— Не смогу, Тарас, — ответил Устинов.

— Ты думаешь только о своем душевном покое. Если не ты возглавишь Филиал, то придет менее подготовленный...

Тарас скорбно и твердо доказал, что Устинов обязан выполнить долг цивилизованного человека — подчиниться законам, пусть не общества, но организации.

— Да, — согласился Михаил. — Но мать...

Он ожидал, что Тарас попытается утвердить первенство своего довода, и знал, что не сможет уступить.

— Я перезвоню вечером, — сказал Тарас. — Ты будешь дома?

Пока Устинов рассчитывал время, Ковалевский добавил:

— Думаю, между нашими позициями нет явного противоречия. Просто тут конфликт европейского порядка с русской душой. Это типично для нас. Но ведь большая организация не в состоянии жить по законам семьи. Согласен? Это азбука...