Варяжский круг

За это время встретили в Херсонесе нескольких знакомых венецианцев, которые посоветовали Халликану: «Торопись, брат Бартоломео! Русы большим караваном уже вышли на Понт. Что будет стоить твой товар, Бартоломео, если русы вперед тебя придут в Константинополь и в Иерусалим?» Это была правда – если бы русы привезли на рынки своих рабов прежде, чем Халликан, то тюрки Халликана стоили бы в Константинополе лишь чуть-чуть дороже, нежели в Саркеле, а в Иерусалиме еще чуть-чуть дороже, и весь нелегкий поход оказался бы убыточным. Поэтому пока караван русов двигался вдоль берегов, пока он терял время, приторговывая потихоньку в Констанции, Варне, Месемврии, му'аллим Халликан нашел возможность легко обогнать его. Едва стихла буря, он вышел в открытое море и взял направление прямо на Константинополь. И удача сопутствовала ему: было легкое волнение и уверенный попутный ветер.

С гостями-русами Халликан поступил просто. Он подождал, пока не скроется позади Херсонес, потом призвал к себе этих русов, которые ни о чем не подозревали, и сказал им: «Сакалиба!»… Несколько крепких навватов тут же накинулись на русов и заковали их в железа, и столкнули в темный трюм к рабам-тюркам. Покончив с этим делом, му'аллим сказал своим людям: «В Иерусалиме за каждого такого раба много даст латинянин. Да поможет нам Всевышний!» – «Слава Мухаммаду! – сказали преданные навваты. – Пусть не станет это море могилой разумному».

Очутившись в трюме, Берест и Эйрик некоторое время стояли и не могли ступить шагу, потому что вокруг них сплошь сидели люди и не было сверху ни проблеска света. Но люди потеснились. Игрец с Эйриком сели, где стояли, и долгое время были неподвижны, оглушенные неожиданным обманом, потрясенные резкой переменой своего положения, своей дальнейшей судьбы. Слово «сакалиба» – «раб!» все еще звучало внутри них. Это слово они слышали в Киеве от Олава, это имя носил в Кордове тиун Ярослав. Теперь оно настигло их. И некуда было от него бежать. Черный трюм пропах этим словом, в этом слове был мрак, застилающий глаза, и удушье кто-нибудь произносил «Сакалиба!» – и плач, и проклятия доносились в ответ. «Сакалиба!» – и скрипело железо на руках. «Сакалиба!» – значит, хотелось есть и пить, хотелось бежать от кусающих блох, хотелось пожаловаться Богу или хотя бы тому, кто сильнее. Но под этим словом все были слабы.

Из плена – в плен, из рабства – в рабство. Видно, если уж отворачивается от человека счастье, то отворачивается надолго. Счастье пролетает мимо оторванным лепестком, несчастья же – липкой грязью пристают к телу, и ноги вязнут в этой грязи и скользят. И не всякий человек сумеет не поскользнуться, пройти достойно дорогу несчастий.

Перед надвигающимся новым рабством прежнее рабство уже не казалось Бересту и Эйрику тяжелым и невыносимым. Теперь они думали, что вовсе не беда та беда, которой можно избежать, они думали, что сабля, которая звенит где-то позади, уже и не сабля. Они ошибались. Беда обошла их, сабля приняла непривычную кривизну и прозвенела на другом языке – сакалиба, сакалиба!.. Но это была та же сабля. В новом обличье, как будто неведомая, беда казалась страшнее…

Люди, сидевшие возле игреца и Эйрика, скоро спросили их, кто они такие и откуда. Спросили по-тюркски. Берест ответил людям на их языке: «Мы шли днем, а теперь идем ночью». Тюрки обдумали этот ответ и сочли, что так мог бы ответить каждый из сидящих здесь. И вопрос повторили. Тогда игрец сказал тюркам, что они идут из-под Балина, но не туда, куда хотят. При этом многие слышавшие оживились – напоминание о родине прибавило им сил и вызвало любопытство к двоим новым людям, сброшенным в трюм. И тюрки спросили, верно ли, что Бунчука-Кумая зарезал человек, подосланный Атраком, и не лгут ли люди, которые говорят, что тому человеку подарен Атраком целый Балин. Берест сказал, что ничего о том не знает, потому что всю весну и начало лета он был на пастбищах, где метил овец, а когда Атрак разрушил Балин, они с братом бежали к морю. Тогда еще спросили тюрки, правда ли, что Яська очень красива. Игрец ответил, что днем был так занят работой, что не мог поднять на нее глаза, ночью же в темноте разглядеть ее было трудно, однако кто видел, говорили – правда, очень красивая женщина Яська, можно с ума сойти, и это из-за нее Атрак многие годы искал мести хану Окоту. Рабы-тюрки, заметив, что рус отвечает через силу, с нежеланием, перестали расспрашивать. Здесь, в трюме, с тяжелыми цепями на руках, многие предпочитали хранить молчание.

Сколько времени после Херсонеса продолжалось плавание, никто из невольников не знал. Засыпая и просыпаясь, они слышали один и тот же шум воды за бортом, слышали скрип снастей и топот ног навватов, крики. Семь или восемь раз арабы спускали в трюм еду и питье. И того и другого с каждым разом было все меньше, а голод и жажда становились все ощутимее. Невольники-тюрки уже не однажды бились между собой за лучший кусок сухаря, за глоток воды. И если бы арабы не прекращали эти побоища, то потеряли бы значительную часть своего товара.