Варламов

Л. С. Бакста и А. Я. Головина. Прекрасная, далекая, сказочная

Эллада! По ту сторону от сегодняшнего добра и зла...

«Идеализация архаического искусства снимала острые и бо¬

лезненно набухшие вопросы кризиса буржуазного искусства в со¬

временности, — пишет историк театра К. Н. Державин (в книге

«Эпохи Александрийской сцены»). — Античность мыслилась в ее

гармонической и умиротворяющей цельности. За трагическими

коллизиями Софокла и Еврипида буржуазная интеллигенция эпо¬

хи первой революции искала путей к своему катарсису, к своему

«очищению» средствами возвышающего обмана религиозно-фи¬

лософской интерпретации драматургического наследия древности».

Варламов при помощи друзей пишет слезное прошение в ди¬

рекцию императорских театров: возобновить Островского, а то

ему совсем нечего стало играть.

А театр ставит помпезные спектакли из истории Российского

государства. Впрочем, нынешние авторы уже не осмеливаются

вторить Кукольнику или Полевому. Иные времена! Не «Рука

всевышнего...», а мишура дворцовых красот, порядок и чин свет¬

ского обихода, великолепие торжественных поклонов, золоченых

нарядов. «Светлейший», «Ассамблея», «Двенадцатый год»...

Театральный обозреватель «Ежегодника императорских теат¬

ров» пишет:

«Пользуются успехом исторические пьесы, которые, в сущ¬

ности, являются витринами с наряженными в «точные» костюмы

движущимися фигурами... В легкой и приятной форме публике

напоминают давно забытые сведения, с таким трудом заученные

в гимназии. И все по-детски радуются, вспоминая, что Потемкин

был пышный вельможа, любил пиры и наряды и что Екатерина

великая была в переписке с самим Вольтером... Пьеса (имеется

в виду «Ассамблея» П. П. Гнедича), в которой любовно собраны

все обычные, такие старые, такие милые представления о «царе-

преобразователе», будет отрадна, как ласковая, ничем не волную¬

щая нянина сказка. С большим старанием автор обходит все, что

могло бы нарушить мирное течение пьесы, и умело окрашивает

медлительным настроением обывательского жития самый резкий

момент русской истории».

В искусство театра ворвались изысканно ряженые. Вместо

сшибки страстей — обмен любезностями, за характер выдается

вязь галуна и цвет мундира... Что тут делать Варламову, — боль¬

шому, грузному среди хрупкого хрусталя, кипени кружев и ше¬

леста шелков? И он бежит в провинцию, в Орел, Курск, Тулу,

Смоленск, Ярославль, Воронеж... Играть «Правда хорошо, а

счастье лучше», «Свои люди — сочтемся», «Не в свои сани не

садись», «Не все коту масленица».

Возвращается в Петербург, в родную Александринку, но тут

уж поистине не его сани и нет ему масленицы.

Репертуар театра — мешанина несусветная.

«Мертвый город» — блудливо подновленный Габриэлем

Д’Анунцио древний миф о кровосмесительной любви, — и рядом —

тягомотная чепуха под названием «День денщика Душкина»,

сочинение г-на Рышкова; нарочито архаично поставленная «Ан¬

тигона» Софокла и траченные половыми извращениями «Залож¬

ники жизни» Федора Сологуба; беспросветно тоскливая «Гибель

Содома» Германа Зудермана и подготовка к новому историче¬

скому маскараду — «Избрание на трон царя Михаила Федоро¬

вича». А на очереди — пьесы Д. С. Мережковского, Леонида

Андреева...

Появилась на Александрийской сцене и самоновейшая драма¬

тургия декаданса. Не люди живые, а нелюди — страхи полунощ¬

ные, загробные тени, призраки тусклые, обезличенные, хворые

дурной болезнью бессилия, движимые непознаваемым роком.

В этом выдуманном, вымученном мире, бездушном и душном —

нет места Варламову, такому человечному, такому «материаль¬

ному», полному неистребимого жизнелюбия. Как было ему понять

загадочных пришельцев ниоткуда, духов мрака, оракулов без¬

надежности, бестелесных умников из преисподней, что явились

к нам источать слезы по пропащей судьбе человечества и гибнуть

непонятыми никем? Нет, Варламов не вписывался в эту чахлую,

незаправдашиюю картину жизни.

Театральная братия разнесла по свету едкие варламовские

словечки:

—       Сологубиться не желаю.

—       Хныкальных ролей не понимаю.

—       Я слишком большой гвоздь, чтобы вешать на мне исподнее.

—       Некто без имени-отчества и прочих подробностей, — кто

он такой?

—       Сказать бы такому автору: свое сумасшествие держи при

себе!

—       Опять из жизни идей, а надо бы из жизни людей!

Затея чересчур лихая и, может статься, пагубная.

Так отнеслась часть актеров и любителей театра к приглаше¬

нию Мейерхольда в Александринку в качестве режиссера.

Что они знали о Мейерхольде?

—       Чужак! Выходец из Московского Художественного... Дру¬

гой веры в искусстве.