Варшава в 1794 году (сборник)

Сначала я не отвечал ничего, но, в конце концов, в нескольких словах объяснил, что в этих отношениях не было ничего предосудительного и что я справедливо почувствовал себя задетым не собственным оскорблением, но пренебрежением честной и достойной уважения женщины.

– Благодарю вас за гостеприимство, – сказал я, – но ничуть не хочу быть для вас ни бременем, ни возмущением.

На второй день я был почти таким сильным, что с помощью двоих человек мог подняться на верх. Рана заживала быстро, силы возвращались, но к жизни не имел охоты.

Что было с собой делать? Какое могло ждать нас будущее?

Узнав о моём спасении от Юты, Килинский, которого Вавжецкий отправил в Великопольшу для вызова восстания и который сразу после резни вернулся в город, пришёл меня проведать.

Плакал, бедный, и глотал слёзы. Он чувствовал, что, наверное, пойдёт разделить заключение с другими. Он провёл последние минуты, жалуясь на несчастную судьбу Польши. От него я узнал, что в эти дни должны были войти в Варшаву российские войска. Город сдался. Суворов вёл переговоры с королём, в замке оживились надеждой возвращения к прошлому состоянию перед восстанием.

Всё польское войско, кроме двухсот человек, оставленных для достойной стражи короля, вышло из Варшавы под командованием Вавжецкого. Килинский со своим стоял уже под Кроликарней и выбирался к Коньским. В городе уже правили русские. Все те, которых революция поставила на челе, бежали за границу или старались выскользнуть из столицы.

Спустя несколько дней потом среди тишины и тревоги, при запертых домах, на пустые улицы города вошли с музыкой и развёрнутыми хоругвиями войска Суворова. Загородили ворота и окна нижних комнат, не по доброй воле, но по приказу. По-видимому, сам командир не был уверен, чтобы разгулявшийся солдат не повторил сцен Праги. Растянувшиеся широко войска тянулись медленно по всем улицам, как бы для устрашения мещан. Тревога и грусть уже не нуждались в росте, исчерпали все силы…

Вскоре потом я узнал о взятии Потоцкого, Закревского, Капостаса и моего достойного приятеля Килинского, который, казалось, прощался со мной, предчувствуя свою судьбу.

* * *

Я думал, что с собой делать…

Варшава, которая была мне так мила, так дорога, столькими воспоминаниями освящена, стала грустной, как кладбище.

Всё изменилось, панами были чужаки, свои должны были им только служить; что было лучшего, разбежалось или каялось в тюрьмах. Что было среди нас самого отвратительного, повыходило наверх и подло, издевательски насмехалось над общей недолей. Более грустного нельзя себе представить, чем эти дни покаяния, которые пришли после короткой нашей вспышки. Киром и трауром покрылся город. Тишина на улицах, грусть на лицах, боль в сердцах… Многие хотели выезжать… куда? Из-под этого железного ярма нам было некуда идти, пожалуй, в изгнание – был только выбор из трёх видов неволи.

Мне тут нечего было делать, убогий дом тянул меня к себе – на деревне ещё нигде так неустанно, явно, болезненно притеснение не ощущалось. Есть мгновение, что на небо можно смотреть не через решётки, что чувствуется свободный порыв ветра и песня вольной птицы и, хоть чужую, видит в природе свободу. Мне казалось, что там избегу ежедневного зрелище чужих лиц, угроз, насмешки.

Манькевичи также, пробыв тут долгое время в постоянном страхе и неуверенности, хотели вернуться в Литву.

Варшава была как гроб…

Немного жизни отзывалось в замке, потому что туда ещё с почтением ездил Суворов, и обагрённого кровью резнёй Праги героя с бриллиантовым венцом на шишаке король неизменно нежно принимал. Генерал же почитал в нём величие Божьего помазанника и бил перед ним поклоны.

Мы видели, что в замке теперь вовсе не таились с жалобами на революцию, на революционеров, даже на Костюшку и на патриотов. Семья короля суетилась около россиян, чтобы восстановить прошлую благосклонность, распространяясь в рассказах о притеснениях, какие испытала, и выстраданной доле.

Трудно было выйти на улицу, везде правил солдат, офицеры заполнили кофейни, русские патрули пробегали город… за что угодно вешали, убивали, заключали в тюрьму и высылали, потому что и грусть бунтом называлась. Население покоя и утешения искало в костёлах, те были постоянно полны, и не однажды стон и рыдания прерывали службу.

Выходя из дома, я не смел спросить о Юте, тем более пойти к ней. Неспокойный, я крутился по городу, проходил под её окнами, якобы случайно, сам себе объясняя и обманывая себя в необходимости этой дороги.

Однажды, когда я блуждал, схватил меня за руку Михал, нареченный Юты. Бедный малый был очень изменившимся и на лице его рисовались детские, неукротимые печаль и боль. Я приветствовал его, смешавшийся.

– Пане поручик, если могу вас просить… пойдите за мной к панне Юте.

Я чрезмерно удивился этому требованию.