Варшава в 1794 году (сборник)

– Прошу вас, – добавил Михал, – с этой несчастной Праги она уж совсем потеряла здоровье и охоту к жизни. Нечем помочь, сидит, плачет или псалмы читает. Я приводил доктора, он говорит, что больна, что очень плохо. Пусть хотя бы развлеклась. Я, хоть видит Бог, люблю панну Юту, но я простой человек, ни рассказать, ни утешить не сумею. Бывало с вами целыми часами разговаривала. Теперь одна сидит у окна и мучается. Пойдём, пан, к ней.

Он протянул мне руку.

– Очень охотно бы пошёл, пане Михал, – сказал я, – но она сама, может, этого не хочет. Ты понимаешь, что есть в жизни минуты, когда человек хочет и ему необходимо побыть одному.

– Как же нет, – отпарировал Михал, – ну, достаточно этого одиночества. Уже и доктор говорил, что нужно развлечение. А какие тут теперь развлечения, когда нельзя носа высунуть, чтобы москаля не встретить.

Бедняга опустил голову.

– Пойдём, пан, – повторил он, – я-то туда пойти боюсь, но она вас любила. Я необразованный, со мной не о чем поговорить, только о ремесле, пожалуй, а этого она не любит.

Смешавшийся, я шёл за Михалом, доброе сердце которого искало во мне лекарства для той, которую любило. Михал имел ключ от челядной комнаты, поэтому мы вошли не стучась… он меня предупредил и объявил.

Я слышал удивление, с каким Юта приняла это объявление наречённого, который ей объяснил, что встретил меня и привёл.

Итак, я вошёл. Юта сидела, одетая в чёрное, у окна. Открытое лицо позволяло мне теперь разглядеть черты страшной, грозной перемены, которая свидетельствовала о разрушительной болезни. Глаза были впалые и лихорадочно сияющие, на лице два тёмных пятна, уста бледные, даже улыбка, которой меня приветствовала, была грустной. Михал был обрадован, видя, что она всё-таки немного оживилась.

Подала ему руку, благодаря.

– Видишь, пан, – сказала она, – какой добрый мой Михал, понял то, что я была неспокойна за ваше здоровье, и ни чуть не принял мне этого за зло. Наша дружба для него не подозрительна, потому что он сам добрый и честный.

Михал даже поцеловал ей руку, не находя слов благодарности, в его глазах стояли слёзы. Юта притворялась весёлой.

– Он хотел бы меня развлечь и прошлое моё настроение и покой вернуть, но сегодня, как же это может быть. Будучи поляком, рассмеяться невозможно, трупы на Праге в глазах стоят. На улице отзываются московские труба и бубен… наших любимых нет. Спят в могилах или стонут в тюрьмах…

Она опустила голову.

– О, тяжкая наша жизнь! – прибавила она.

Михал также хотел вмешаться в разговор.

– Уж я и говорить не хочу, что в городе болтают, потому что это не может быть, – шепнул он, – короля, я слышал, хотят обязательно отсюда вывезти, а когда его не будет, город вырежут…

– В спокойное время на безоружных броситься не могут, – сказал я.

– Почему? – спросила Юта. – Беспокойство сами могут вызвать, когда им будет нужно. Всё возможно. Варшава однажды выбилась из их ярма, захотят, может, ослабить её, чтобы им это уже другой раз не грозило.

– А! Нет, – воскликнул я, – они достаточно сильны, чтобы нас, ослабленных, не бояться.

С дивной деликатностью Михал, якобы посмотреть за челядью, вышел в боковую комнату, оставляя нас одних.

Юта глядела за ним с благодарностью и почти нежно. В её глазах заискрились слёзы.

– Даже в несчастье можно иметь немного счастья, – произнесла она, – в этом незнакомом человеке я могла найти преследователя, нашла друга… – она понизила голос. – Бедный парень мечтает, что, переболев, я выздоровлю; я хорошо чувствую, что нет… нет во мне сил для жизни… нужно умереть… умру спокойной…

Последние слова были почти неслышным шорохом. Она подняла голову.

– А вы? Что же думаете с собой делать?

– Вернусь к родителям, пойду на поле, закопаюсь дома, – отвечал я.

– А! Нет, – прервала она меня. – Как это? Вы усомнились в Польше? В родине? В будущем? Мне это вольно, потому что не увижу её возрождённой и счастливой, вам – нет! Говорят, что человек в болезни имеет иногда сны и пророческие видения… мне также кажется, как бы я будущее видела! Долгие бои! Долгие бои! Ещё ни один, прежде чем Варшава-невольница, как сегодня, будет свободной, как была вчера! Вы солдат… вы можете служить Польше… А! Нет! Был бы Бог, справедливость на земле, если бы мы упали, сломленные? А! Нет, искупление пройдёт… но и конец искупления…

– Будь уверена, – отвечал я, – что сколько раз родина позовёт, я встану… но будет ли кому звать и вести?

На наших глазах навернулись слёзы.

Мы разговаривали потихоньку обо всём, я специально обратил наш разговор на людей, на разные дела, чтобы исполнить то, что хотел Михал, чтобы развлечь Юту и немного её оживить.

Это, однако, было напрасное усилие, на минуту более весёлая, она снова впадала в задумчивость и слёзы стояли в глазах.

– Видите, – сказала она в конце, когда я попрощался, чтобы уйти, – у вас есть позволение от этого достойного Михала, приходите сюда иногда… пока не выедете. Жаль мне этого Михала, которому только печаль принесла… будет должен похоронить нареченную и пожалеет об утраченных надеждах. Прежде чем закончится траур, и жизнь с ним закончится.