Варшавка

Еще минуту назад для Кости весь мир как бы отодвинулся и ничего, кроме покоя, он не хотел, но тут, помимо своей воли, пополз из воронки к опрокинутой лодочке. Пес полз рядом, норовя продвинуться первым. И впереди, и по бокам, и за лодочкой чернели мелкие минные воронки и побитые собаки. Рядом с лодочкой, подтянув к подбородку ноги и сжав руки на животе, лежал на боку маленький солдатик с жидкими темными усами. Пес опередил Жилина и первым подполз к этому солдатику, ласково и осторожно лизнул его а лицо, потом торопливо лизнул еще и еще, оглянулся на Костю, дернулся, а потом опять наклонился и стал порывисто принюхиваться к усам солдатика. Костя, и не приближаясь, понял, что человек мертв. Видно, осколки пробили ему живот и он долго мучился, потому что лицо казалось тревожным, страдальческим.

Пес выпрямился, сел, опять оглянулся на Костю и вытянул морду к низкому темному небу; он собирался выть, отпевать своего друга. Костя бросился на него, обнял за шею и прижал к себе, сваливая на снег. Пес попытался вырваться, но Костя крепко держал его за упряжь, поглаживая по загривку и еле слышно пришептывая:

— Тихо, псиночка, тихо… Не у тебя одного беда. Не у тебя. Держись, псиночка, держись.

Он говорил все это искренне, потому что понимал горе собаки, потерявшей своего друга и проводника, потому что слышал, как бьется ее сердце, и жалел и ее, и себя, и своих ребят.

Здесь, на ничейке, между позициями воюющих, две живых души словно заново переживали горечь потерь, свое боевое сиротство и понимали друг друга. Пес уже не сопротивлялся, он приник к жилинскому боку и опять тихонько, по-цыплячьи, попискивал. От этого писка, от вздрагивания собаки у Кости пропадала внутренняя мелкая дрожь — нервы приходили в норму.

— Ну. что ж ты сделаешь, псиночка. Воевать-то, обратно, нужно. Ничего ж не поделаешь… Пока живые — нужно жить и воевать, другие за нас того не сделают!

Он гладил собаку, потом вспомнил, что кошки да и собаки любят, когда их чешут под подбородком, провел рукой по морде и почувствовал, что она мокрая.

Когда он гладил собаку, то чувствовал: усталость проходит, что-то опять становится в нем на свои привычные места. И еще он понял, что оставил рукавицы в воронке.

Он еще погладил собаку, прижал к себе и прошептал:

— Лежи. Не двигайся. — И потряс ее так, как трясут за плечи хорошего друга. — Хорошо?

Он вернулся к воронке, надел рукавицы и вытащил за рукава немецкую шинель, на которой не то спал, не то умирал Джунус. Он подтащил его к лодочке и перевернул ее.

Под ней лежал еще один убитый — тот, которого так и не успел эвакуировать погибший каюр. Костя подвинул лодочку, выпростал из-под мертвого одеяло и легко вложил Джунуса в этот пенальчик. Потом нашарил обрывки собачьих постромок, связал их и, причмокивая, подозвал собаку. Она подползла и привычно легла впереди лодочки. Костя привязал к ее упряжи постромки, потом приладил такие же постромки к своему ремню и шепнул, потрепав собаку по загривку.

— Поползли, псиночка. Надо довоевывать.

И они дружно потянули лодочку, оба упираясь четырьмя конечностями о промораживающийся, но еще оттепельный снег, иногда проваливаясь до самой стылой земли. Оба потели, дышали загнанно, и когда становилось невмоготу — смотрели друг на друга, передыхали и ползли дальше.

Джунус иногда легонько постанывал.

Уже за своими проволочными заграждениями Костя нащупал брошенную каску, хотел отшвырнуть ее, но потом приостановился, снял с себя немецкую и надел свою, круглую, как арбуз, с отворотиком вместо козырька.

Глава двадцать третья

Когда роты вернулись на исходные, в свои траншеи, пришли и те два разведчика из группы прикрытия, что остались живыми. Только тогда Мария поняла, где Костя и что его ждет.

С этой минуты, привыкая к кровавой, спешной и тяжелой работе, она все время думала о нем, но уже не вздрагивала, когда в землянку вносили очередного раненого: если принесут Костю, он и сам ее узнает. Узнает и похвалит, что она на самом важном месте.

Но он не входил и его не вносили. И никто не знал, что случилось со снайперами, хотя многие видели, или им казалось, что они видели, как те стреляли в тылу врага.

Раненых поступало все больше, санитары не управлялись с погрузкой, и Мария все чаще выходила помогать грузить раненых в сани — машины сюда, к передовой, не подходили.

Их было мало, их берегли.

Уже к вечеру Марию несколько раз подташнивало. но она не обращала на это внимания — слишком уж страшна и необычна была ее работа.