Варварская любовь

Когда Франсуа вернулся домой, Пегги, лежа в кровати, читала руководство о том, как лечить распространенные болезни с помощью сока молочая. Франсуа зашел в комнату к Харви, сел к нему на кровать и сказал: сынок, я считаю, что ты уже достаточно взрослый. Харви заметил, что голос у отца какой-то новый, необычно значительный для него. Он смотрел на фотографии женских ножек в чулках и испытывал безмолвное наслаждение. Он почувствовал тайную власть обнаженных тел и одиночество во взглядах этих девушек, будто попавших в ловушку. Франсуа решил, что разговор удался. Харви был восприимчив и даже заинтересовался. Отец предложил ему выполнять отжимания и не рассказывать Пегги, однако назавтра, придя вечером с работы, он увидел, что Пегги с лицом и руками, пылающими от ярости, набивает вещами пакеты из универмага.

Харви отчетливо помнил свою жизнь до того, как родители разошлись. Он мечтал стать экстрасенсом, заставлять левитировать листы бумаги или тушить свечки одной только силой мысли. Его научили, что Бог – это единая вездесущая душа, рассеянная в пространстве и времени, наполняющая все живое. Мать рассказывала ему, что эта священная энергия подобна солнцу, а он должен воображать себя в виде его лучей, и он так и делал. Он говорила, что его предназначение – стать праведником, и для того, чтобы помочь ему в этом, превратила его комнату в филиал читальни Нью-эйдж с галереей священных портретов вдоль стен. Они вместе рисовали картинки, на которых Харви медитировал в храмах на вершинах гор. Ты будешь совершенно особенным праведником, ни на кого не похожим, писала ему мать в поздравительных открытках на день рождения, помимо всяческих мудрых изречений, удивительно напоминающих «двенадцать шагов», о которых она каждый вечер слышала в детстве от отца, сидя за обеденным столом.

Но вопреки всем мечтам действительность его угнетала – грязь, дожди, запах навоза, домашнего сыра и баночек с самодельным йогуртом, прикрытых полотенцем, крошащийся хлеб и пророщенные семена редьки, которые мать давала ему с собой в школу и за которые его вечно дразнили. Капля горчицы на рубашке ввергала его в слезы. При виде птичьей какашки на плече или грязи на ботинках он впадал в гневный кататонический ступор. Он ненавидел даже собственное имя. Оно звучало неряшливо. Он ненавидел спорт, ненавидел жуков, ненавидел соседскую девчонку, коллекционировавшую пауков в банках. Он избегал матери, когда та копалась в огороде, не выносил, когда она пускала шептуна, а потом всплескивала руками и восклицала: «Господи, прости». Когда мальчишки в школе харкали и плевались или выдували пузыри из жвачек, его тошнило. Прямо за забором площадки для игр была пешеходная дорожка, и часто во время переменки на ней останавливались старики и старушки и махали детям. Харви боялся их палок, их уродливой одежды, морщинистых лиц, похожих на коричневые грецкие орехи.

Несмотря на всю материнскую любовь, где-то в глубинах памяти Харви было закодировано знание, что он огорчил отца. С годами это впечатление выразилось в словосочетании «чувство вины». Расстроенный взгляд отца будто варил его на медленном огне. Его заставили пойти в секцию тхэквондо, где дети махали ногами, как палками, в боксерский клуб, где уроженцы Ост-Индии слушали рэп и носили куртки «Райдерс». Они смотрели на него, как будто он приплыл в корзинке по реке. Он до крови обдирал об грушу костяшки пальцев и плакал.

В конце концов отец купил ему метиса лабрадора. Харви не проявлял энтузиазма от собачьего уклончивого взгляда, от разгрома, который щенок учинял по всему дому, от следов собачьих лап на штанах, от какашек, которые приходилось отскребать с подошв. Маленькая белая мышка была бы куда лучше, чем собака, которая вечно скребется, прыгает и дергает головой, внезапно заинтересовавшись невесть чем, мать даже сказала, что у щенка – синдром гиперактивности. Тогда, изучив список мужских занятий, Франсуа решил приобщить Харви к ловле лосося, но перепутал сроки: нерест почти закончился, гниющие тушки валялись по каменистым берегам, багровые, с горбатыми спинами и разодранными ртами, источая зловоние и скрытую ярость кратковременной жизни. Они постояли с удочками, обдуваемые смрадным ветром, глядя на изредка подергивающиеся поплавки, но так ничего и не поймали. Собака нажралась тухлятины и всю долгую дорогу домой дышала на них вонью в темной кабине.

А когда пришло расставание, оно стало освобождением от несоответствия, особенно теперь, когда он предал отца. Он давным-давно понял, что все, что говорил Франсуа, было в интересах его матери. Со временем мать внушила ему разнообразную мудрость, и он составил список, который возглавляли человеческие недостатки, а завершала мысль о том, что его отец – такой же человек, как и все. Они просто не могут развиваться, часто говорила мать Харви. К тому времени, как Франсуа пришел попрощаться, мать уже сидела в такси, которое должно было отвезти их в аэропорт. Харви хотелось только одного – уехать, быть как можно дальше от места всех его промахов и неудач.