«...Ваш дядя и друг Соломон»

«Мне все равно. Меня это не трогает. Я не обращаю внимания на сплетников».

«Но почему ты хочешь жить только в кибуце?»

«Я не могу жить в другом месте».

«Почему?»

«Сколько органов чувств есть у человека, малышка?»

«Что ты вдруг уклоняешься от темы?»

«Я только спрашиваю, сколько у человека органов чувств».

«Пять».

«А я говорю тебе, что вне кибуца у человека шесть чувств».

«Ну, тогда ты просто говоришь глупости».

«Я говорю то, что есть. Вне кибуца у человека есть пять чувств природных, и одно – шестое – чувство от жизни. И это – чувство денег. Чтобы осуществлять эти пять чувств, должен человек вне кибуца полагаться только на это шестое чувство. Это не по мне. Я хочу жить лишь пятью чувствами».

«Рами, не будь ребенком. Будь, наконец, серьезным. Мы не сможем жить с тобой и Мойшеле в одном кибуце. У нас нет иного выбора, как только покинуть кибуц».

«Я знаю одно: кибуц я не покину».

«Но скажи, наконец, всерьез, почему ты не уйдешь со мной из кибуца?»

«Хорошо. Скажу. Потому что я родился здесь, рос, и я просто люблю кибуц».

«А меня?»

Рами затаскивает меня в травы и закрывает мне рот поцелуем, который приносит мне боль. Это не любовный поцелуй, а просто желание заткнуть мне рот. Нет у Рами выхода из ситуации, как и у меня – нет. В стране война, война на истощение. Мойшеле на войне, Рами вне ее, и снова я – его наказание…

В те дни тетя Амалия стала с невероятным аппетитом поедать рыбу и мясо. Это предписал ей новый врач кибуца – выходец из Румынии. Тетя Амалия часто посещала его, приходя за советами. Тетя Амалия сильно потеряла в весе, обретя талию молодой девушки. Лицо ее опало, и кожа посерела. Дядя Соломон глядел на нее и на меня все тем же встревоженным взглядом. И члены кибуца заметили изменения у тети. Особенно заботились о ней девушки из кухни. В утренний час, когда все в кухне пили кофе, взоры всех обратились на меня:

«Что делать с Амалией. Заботы просто съедают ее. Бедная, человек не в силах перенести эти заботы».

Вопреки всему, тетя была ко мне удивительно добра. Ни разу не упомянула Рами. Он со своим отцом Ихиэлем, матерью Леей и всем их семейством просто для нее не существовали. Когда кто-либо из них проходил мимо нее, она поднимала голову, вглядываясь в небо, демонстративно их не замечая. Со мной же более всего говорила о Мойшеле, ее ребенке, находящемся на войне. Все тревоги и заботы ее – о нем, и она делится ими со мной, как будто ничего между нами не случилось.

Посещала я дядю и тетю в те дни совсем немного. В дни, когда я по утрам поднималась в горы к Рами, с обеда работала на кухне. А после Рами возвращалась домой с приходом ночи. Заглядывала к ним ненадолго. Но время уже был позднее, восемь часов, когда дядя не отрывался от приемника, слушая последние известия, а тетя сидела в кресле, и похудевшее ее лицо было серым и напряженным. От худобы тело ее уменьшилось, и она вся умещалась в кресле. Когда диктор начинал перечислять раненых и убитых на Суэцком канале, пальцы ее вцеплялись в ручки кресла, лицо застывало, и, казалось, она надела маску. Не могла я видеть ее такой. Встала и сказала:

«Я иду звонить».

«И как ты узнаешь, что там с Мойшеле?»

«Есть у меня номер, по которому я могу о нем спросить».

«И тут же вернешься нам сообщить?»

«Если все в порядке, я не вернусь».

Не хотелось мне возвращаться к ним, ибо ложь исходила из моих уст, и тут же это было видно по моему лицу. Я ведь никогда не звонила, и не было у меня телефона, чтобы узнать о здоровье Мойшеле. Я не возвращалась к тете, и всегда с Мойшеле было все в порядке. Всегда!

Но в один из дней я не поднялась в привычное время к Рами. В два часа после полудня, завершив работу на кухне и собираясь в горы, к Рами, я нашла в почтовом ящике письмо от Мойшеле и замерла. В последние месяцы он посылал мне лишь короткие открытки. Что вдруг – письмо? Итак, в заклеенном конверте было неожиданное сообщение. Обескураженной вышла из кухни, стою у входа, и тут дядя Соломон выходит из своей новой машины, недавно полученной им от кибуца. Он вернулся из сельскохозяйственного центра, и я бегу ему навстречу. Письмо трепещет в моих руках, как рыба в неводе рыбака.

«Дядя Соломон, пришло письмо от Мойшеле. Он по дороге домой».

Мы сели на скамью под пуэнсианой, дядя снял с головы шляпу, с носа – темные очки, положил рядом свой коричневый затрепанный портфель, и спросил:

«Когда он вернется?»

«Завтра».

«Очень хорошо. Наконец-то мы его увидим».

«Дядя Соломон, что мне сейчас делать?»

«Да, детка, признаюсь, это проблема…»

«Что же мне делать с этой проблемой?»

«Да, детка, на этот раз я не могу сказать тебе, что такие проблемы есть у всех. И все же, это, в общем-то, всего только проблема, и ее можно, как и все другие проблемы, решить».

«Как решить, как?»

Дядя Соломон погружается в думы, вглядываясь в дали и словно удивляясь им. Стоят первые дни весны, легкий ветерок обдувает нас, и глубокая печаль слышна в голосе дяди:

«Мойшеле уйдет отсюда. Он тоже покинет кибуц».

«Почему он должен отсюда уйти? Почему?»

«Он ведь сын Элимелеха, Адас».

«Судьбу тоже наследуют, дядя Соломон?»

«Получается так, детка».