«...Ваш дядя и друг Соломон»

И быстро пошел, отдаляясь от меня, оставив на скамейке с письмом в руках и взглядом на гору, всю в весеннем цветении, туда, где должен быть Рами. Молочай проливал из всех своих цветков-стаканчиков белизну на зелень горы, и колокольчики шалфея покрывали белым цветом склон между разливами желтых и красных цветов. Цвели анемоны. Сегодня все это роскошное цветение отделяло меня от Рами. И я вздохнула одним из дядиных вздохов, посмеиваясь над собой: «Не только проблемы заложены в природу человека, но и вздохи, приходят и уходят, и цепочка вздохов не прерывается». Поспешила в квартиру, убрать ее к приезду Мойшеле. Навела порядок на грядках, где в избытке цвели розы. Постелив новую простыню, застыла рядом с постелью. Накатила слабость, шага сделать не могу. Такое чувство, что я сама себя кладу на жертвенник этих сверкающих белизной простыней.

Во время обеда встретила Рами в столовой. На этот раз он обратился ко мне при всех:

«Мойшеле приезжает. Потому ты не пришла сегодня».

«Он…»

Не дал мне закончить фразу, повернулся и ушел…

Мойшеле явился на один вечер. Мы ждали его весь день. Дядя не поехал в город по делам, тетя пекла пироги, как в лучшие свои дни. Все утро я работала на кухне. Затем вернулась домой и задремала в постели. Все еще действовало на меня снотворное, которое приняла вчера вечером. Мойшеле появился в поздний час после полудня. С порога крикнул: «Адас», но к постели не приблизился. Я вскочила с постели и побежала к нему. Я действительно радовалась его приходу. Он был в форме. Седые волосы, которые появились у него после Шестидневной войны, увеличились числом в этой войне на истощение. Принес собой две гильзы от снарядов. Я хотела его поцеловать, но он подал мне эти гильзы и сказал:

«106-миллиметровые снаряды».

«Зачем ты их принес?»

Одну тебе, другую – тете Амалии. Если вы их очистите от копоти, из них получатся отличные вазы».

Взяла я у него гильзы, обняла и поцеловала. Лицо его совсем потемнело, как у бедуина. Губы были сухие и шероховатые. Глаза красные, потускневшие от усталости. Форма пропахла потом, копотью и пылью. Вся война была в этом чуждом запахе Мойшеле, даже облик его был чуждым. Эта отчужденность приносила мне боль, и я пыталась преодолеть ее: прижалась к нему, стараясь не закрывать глаз. Взгляд его был недвижным, губы не отвечали моим, пылающим. Даже левый глаз его не подмигивал, как это бывало с ним, когда он волновался. Эта отчужденность заставляла меня упрямо прижать свои губы к его губам, словно бы упрашивая: вернись домой. Он взял мою голову в свои большие ладони, отвернул ее от своего лица и сказал мне:

«Я сегодня еще не чистил зубы».

Взял приготовленное мною чистое белье и исчез в душевой. Остались две гильзы, рюкзак с надписанным его именем и пистолет, подвешенный на пояс. Я опустилась в кресло Элимелеха. Слышался шум воды в душевой, затем – жужжание электробритвы. Я ожидала звука сбрасываемой в ящик для грязного белья его одежды, звука нормальной жизни, когда муж возвращается не с войны, а с работы. Ни звука. Я сержусь и кричу:

«Почему ты не бросаешь в ящик для белья грязную форму?»

«Ты не успеешь ее постирать. Она мне нужна завтра утром. Я уезжаю очень рано».

«Что? Завтра ты уезжаешь?»

«Да».

Голос мужа из душевой просто оскорбляет меня. Вот и он сам. Вошел в душевую солдат, вышел гражданин. Белая рубаха оттеняет его загорелое лицо. Муж мой – красивый парень. Выглядит старше Рами, зрелей, мужественней. Но Рами это Рами. Мойшеле улыбается мне, и улыбка подчеркивает серьезность, таящуюся в его глазах. Я встаю с кресла и иду к нему. Он говорит:

«Тетя Амалия и дядя Соломон уже все глаза проглядели. Пошли к ним».

Берет гильзы, готовясь выйти из дома. Я кричу:

«Зачем ты тащишь с собой эти гильзы?»

«Почистим их. У нее наверняка есть какое-то средство для очистки»…

Поцеловал Мойшеле тетю, держа ее несколько мгновений в объятии, и тетя, которая уменьшилась в росте от худобы, покраснела, как молодая девушка. Выпили мы кофе, поели пирог, а лицо тети все еще пунцовеет. Разговор только о прекрасном пироге и вкусном кофе, как в те дни, которые кажутся такими далекими. Тетя радовалась подарку, сказала, что лучше всего чистить медь зубной пастой. Расположились мы около грядок с цветами. Дядя Соломон и Мойшеле зажали ногами гильзы, очищают их от копоти. Дядя – для Амалии, Мойшеле – для меня. Тетя сидит в кресле-качалке и не сводит глаз с Мойшеле. Я подаю им зубную пасту и улыбаюсь, то – дяде, то – мужу. Скулы болят у меня от такой долгой улыбки.

Цветут розы на грядках тети Амалии, окутывая нас ароматом. Мойшеле говорит мне:

«Ах, Адас. Удивителен домашний запах роз».

Это первые слова, мягко им произнесенные. Приходят соседи и товарищи – поздравить его с приходом на побывку. Каждый, проходя мимо меня, говорит мне:

«Ну, Адас, вернулся твой солдат…»

Я опускаю глаза, и они жмут руку Мойшеле, и в этих рукопожатиях проскальзывает какая-то жалость. Он говорит дяде:

«Видно, песня эта совсем задурила здесь всем головы. Что они все декламируют эти слова перед Адас?»