Ваш муж мертв

Она поворачивается к инспектору, словно спрашивая у него разрешения. Он резко кивает. Затем мы отправляемся в путь.

Я так надеялась, что мне не доведется вновь оказаться в этом полицейском участке. На металлических стульях у стены сидит пара. У женщины красные от слез глаза. Она тихо плачет, комкая в руках носовой платок.

Вероятно, она только что получила плохие известия. Сын-мотоциклист? Или сбежавшая из дома дочь? Как-то раз одной женщине, моей правой руке, сообщили, что ее дочь умерла. «Которая из них? – кричала она. – У меня две дочери!» Но никто ничего не знал (зачастую неразбериха была просто ужасающая), так что женщина смогла это выяснить только на следующий день. Я до сих пор вспоминаю об этом с содроганием. И мне страшно даже представить, что было бы со мной, если бы подобное случилось с Патриком.

Я робко улыбаюсь, пытаясь выразить женщине свое сочувствие. Но она в ответ лишь отворачивается. Очевидно, это связано с тем, что по обе стороны от меня шествуют полицейские. Хорошо хоть они, по крайней мере, сняли с меня наручники. Должно быть, они больше не боятся, что я попытаюсь сбежать.

Меня приводят в боковую комнату. Там нас встречает молодая на вид медсестра. Она задает мне стандартные вопросы. Чувствовала ли я недомогание до начала приступа? Да. Я испытала стресс, потому что мне объявили о моем задержании. Не получила ли я каких-либо травм? Всего лишь синяк на правой руке, из-за падения. Ничего серьезного, взглянув, объявляет она. Давали ли мне пить? Да, стакан воды, но я хочу еще. Пожалуйста.

Я с жадностью выпиваю принесенную мне воду.

Медсестра разглядывает мои таблетки.

– Сколько вам обычно назначают после приступа? – спрашивает она.

Я объясняю, что, как правило, в этом случае дозу повышают. Однако это возможно лишь в определенных пределах, а я и так уже почти достигла верхнего порога.

– С ней сейчас можно проводить допрос? – спрашивает женщина-полицейский. Ее слегка покрасневшие щеки дают понять, что мой разговор с медсестрой заставил ее почувствовать некоторую неловкость. Возможно, теперь она будет знать, что к эпилепсии следует относиться всерьез.

Медсестра поворачивается ко мне.

– Как вы себя чувствуете?

Ужасно. Но какой смысл жаловаться? Это будет лишь попыткой оттянуть неизбежное.

Меня приводят в другую комнату – меньшего размера, чем предыдущая. Пробивающиеся сквозь пыльное стекло солнечные лучи пляшут белыми зайчиками, словно насмехаясь над тьмой внутри меня. В комнате стоит старый дубовый стол. Перед ним – два стула с жесткими спинками. Полицейский делает мне знак, чтобы я заняла место слева. Возможно, другой стул предназначен для моего адвоката, которую должны были известить по моей просьбе. «Не говори им ничего о Дэвиде, пока она не приедет», – твержу я себе. Однако от этого трудно удержаться. Мне очень хочется заставить их понять, что это все просто ужасная ошибка.

– Тут как-то не очень уютно, правда, Вики?

Инспектор разговаривает со мной так, будто он мой старый друг, а вовсе не незнакомец, вторгшийся в мою и без того нелегкую жизнь. Я задерживаю взгляд на его подбородке – плавно, без какого-либо изгиба переходящем в шею. Это служит мне утешительным напоминанием о том, что никто в этом мире не совершенен.

– В нашем распоряжении уже была ваша фотография с бывшим мужем, плюс ваш свадебный альбом. А теперь у нас есть еще и это.

Инспектор Вайн кладет передо мной небольшую черную книжку, которую обнаружила в моем доме женщина-полицейский. Мой личный дневник.

– Но я вовсе не собиралась делать ничего такого! – поспешно говорю я, забыв о своем намерении хранить молчание до появления адвоката. – Это все просто… ну, понимаете… просто мысли.

Полицейский смотрит на меня с выражением: «Вы что – держите меня за идиота?»

– Мне посоветовали все записывать.

– В терапевтических целях, не так ли? – В его голосе слышится насмешка.

В душе у меня закипает злость, и я чувствую горький привкус желчи во рту. После смерти мамы меня целыми днями мучила тошнота. Так же, как и после произошедшего с Патриком.

– Именно так.

Инспектор открывает мой дневник на одной из страниц, отмеченной ярко-желтым стикером. Разумеется, это не я его туда приклеила.

– Так, значит, когда вы пишете «Я хочу, чтобы он умер», вы на самом деле вовсе не это имеете в виду?

– Нет. Конечно же, нет. Это просто одна из тех глупых мыслей, которые время от времени могут приходить в голову. Выпуская их наружу, мы облегчаем напряжение, скопившееся внутри.

Глаза инспектора проясняются. На несколько мгновений у меня возникает ощущение, что я его убедила. Но затем его взгляд вновь становится жестким.

– В таком случае, вы признаете, что «он» в вашем дневнике – это действительно ваш бывший муж, Дэвид Гаудман?

Внезапно я понимаю, что попалась в ловушку. Ведь я могла заявить, что этот дневник не имеет ко мне никакого отношения. Что кто-то подделал мой характерный аккуратный почерк. Или что я писала там вообще о ком-то другом.

– Да… то есть нет…