Ваша честь [litres]

– Мы за вами следим, ваша честь.

Ответ был настолько очевиден, что прозвучал даже несколько виновато. Это значило, что и возможности побега в одиночестве у него не оставалось.

Все стихло, и мир наполнился шумом дождя, бьющего о камни. Дон Рафель решил не затруднять себя и не прятаться от него. Молча и с достоинством, малая толика которого у него еще оставалась, он начал спускаться по направлению к выходу из монастыря. На месте его экипажа стояла другая, более легкая карета. Он сел в нее, не задавая бесполезных вопросов, его не смутило даже то, что наглые прихвостни захлопнули за ним дверцу. На несколько мгновений дону Рафелю показалось, что он заперт в гробу причудливой формы. Карета тронулась, и через окошко ему было видно, как дождь хлещет бесстрастно восседающих на конях прихвостней Сетубала. Они ехали за ним. Они даже в одной карете с ним сидеть не желали. Однако было яснее ясного, что его честь взят в плен самолично доном Херонимо. А может быть, сейчас имеет смысл попытаться настроить Распроклятого Сетубала против адвоката Террадельеса?

Через запотевшие стекла со стекавшими по ним каплями было нелегко разглядеть, что происходит снаружи. Они ехали уже долго, а дон Рафель сидел, сжавшись в комочек, закрыв лицо руками, пытаясь привести в порядок безнадежное положение дел. Отняв руки от лица, он печально улыбнулся, думая, что пока еще не так напуган, как следовало бы… Его честь открыл сундучок. Кроме кое-каких документов, в нем лежал мешочек с золотыми монетами и футляр с двумя пистолетами Бельвиста. Он раскрыл и его. Какая красота. Заряжая один из них, он вспомнил про дурачка, который, по-видимому, все еще дожидался его на кладбище Сарриа, измученный холодом и скукой. Представив себе эту картинку, дон Рафель удовлетворенно улыбнулся. Он подумал о Сетубале и Террадельесе с той же улыбкой. Как ни странно, у него не дрожали руки. Он взял пистолет. За стеклами совершенно ничего не было видно. Ему думалось, что Сарриа уже осталась позади и экипаж подъезжал к предместью Сан-Жерваси. Времени оставалось немного. Он вздохнул и зажмурился. Как будто принесенные порывом ветра, ему внезапно стали слышны все будничные звуки: скрип колес кареты, цоканье конских копыт по грязи, обрывки разговора и смех прихвостней Сетубала… Пения птиц до него не доносилось, но зато он отчетливо слышал, как стучит дождь по крышке гроба. Он снова вздохнул. Тут ему вздумалось вспомнить о своих любимых звездах: о верных Плеядах, вечных беглянках, о невозмутимом охотнике Орионе, царствующем на небесах, и томной Андромеде, беззастенчиво возлежащей чуть ближе к закату, на холодном зимнем небе, о стройной, изящной Андромеде… ее таинственный лобок окутан далеким неведомым облаком… Андромеда, Ариадна, Эвридика, Гайетана, Эльвира – его женщины, вечно сопутствующие ему звезды… Я не нарочно, Эвридика, бедняжечка моя… И поскольку на глаза ему наворачивались слезы, а плакать он не хотел, он прицелился себе в грудь, туда, где, по его расчетам, разрушение должно иметь наибольший эффект, и не подумал, что un bel morire tutta una vita honora[249], быть может, потому, что особо хороших смертей не бывает. Дон Рафель даровал себе две, три, четыре секунды жизни, сосредоточившись на громком и непрестанном шуме дождя… И выстрелил. И содрогнулся всем телом, так что с него слетели парик и треуголка. Дон Рафель Массо-и-Пужадес, председатель Королевской аудиенсии провинции Барселона, прощаясь с шелестом ливня, внезапно понял, что на самом деле значит тишина.

М., 1986–1990