Ваша честь [litres]

– Я мог бы на вас донести.

– Вам запрещено нарушать тайну исповеди.

Дону Рафелю хотелось объяснить этому туповатому монаху, что правосудие всегда кичится тем, что действует во имя Господне; но забывает о нем, когда наступает время принимать решения, которые, может быть, и не зависят исключительно от того, не страдает ли судья-магистрат расстройством желудка, но основаны на бездушном Кодексе и вопиющем несоответствии между виной и проступком. А что проще сказать: «Бог вас простил, живите дальше»? Но куда там: общество назначило судей, магистратов, председателей Верховного суда, адвокатов, судебных поверенных… тех, кто решает, что можно, а что нельзя. Дону Рафелю хотелось все это ему объяснить, но он промолчал. Причудливая вышла исповедь, она могла длиться часами, перемежаясь долгими периодами молчания. Этот, последний, длился долго. Усевшаяся на скамейку тень кашлянула, и дон Рафель снова заговорил:

– Теперь я хочу только, чтобы меня не схватили, не показывали на меня пальцем… и чтобы она меня простила…

– Вы можете избежать суда людского… Но прощения этой женщины вы так и не получите, не искупив свою вину.

Искупить вину? Дон Рафель был профессионалом в этом вопросе и знал, что для правосудия наличие греха реально только тогда, когда кому-либо известно о его существовании. Или, другими словами, грех существует, если он выведен на свет. Для правосудия безупречно совершенное преступление – не грех. И только угрызения совести могут довести человека до того, чтобы он предстал перед правосудием в поисках наказания.

– Если меня отправят на виселицу, – вдруг раздраженно воскликнул он, – мы что, воскресим Эльвиру?! Если я стану посмешищем перед людьми, что это за искупление?!

Они снова замолчали. Стало так тихо, что слышно было, как стучит дождь по монастырской крыше. Дон Рафель снова заговорил:

– Наложите на меня суровую епитимью, отец мой, но только такую, чтобы она не ставила под угрозу мою жизнь и честь.

– Мне нужно было бы посоветоваться… Я же не… В подобных случаях…

– Я тороплюсь, отец мой. Очень тороплюсь. Наложите на меня епитимью.

– Ну что ж… – Монах собрался с духом. – В качестве епитимьи, сын мой, вы отдадите себя в руки правосудия, чтобы должным образом расплатиться за свое прегрешение в этом мире. «Ego te absolvo a peccatis tuis. In nomine Patris et Filii et Spiritu Sancti. Amen»[248].

Но дон Рафель уже шагал по собору семимильными шагами, глубоко разобиженный и раздраженный этим треклятым монахом, неспособным его понять. Когда он вышел из монастыря на свежий воздух, где уже не пахло чесноком, тень, стоявшая на коленях в часовне, молча встала.

В это время в доме Массо негодующая и измученная донья Марианна только что обнаружила конверт, в котором лежало письмо мужа. Она уже перевернула вверх дном весь дом и сад, изумленная необъяснимым отсутствием своего супруга. Она так и говорила, что-то с ним творилось неладное. А вдруг он заболел? А вдруг ему стало плохо где-нибудь в заброшенном уголке дома? Но письмо, вместо того чтобы что-нибудь разъяснить, совершенно все запутало. За это досталось Ипполиту, который, исполняя приказания хозяина, ни слова не сказал за все время поисков. И донья Марианна, превратившись в комок нервов, стала ждать обеденного часа, как было указано в письме. Этот шальной Рафель совершенно испортил ей новогодний праздник. А может, приказать, чтобы запрягали лошадей, и поехать за ним в Сарриа?

Однако донья Марианна ничего предпринимать не стала. Зато Нандо Сортс в это время сидел в экипаже и стучал зубами от холода. Невидящим взглядом он смотрел на барселонский тракт, пытаясь ни о чем не думать, в ожидании появления ландо его чести. Оба его молчаливых секунданта, такие же продрогшие, как и он, предпочли пойти прогуляться под дождем, чтобы размять ноги. В тот час в безлюдных окрестностях кладбища Сарриа хлестал беспощадный ливень. Нандо Сортс протер глаза. Он так долго и пристально смотрел на дорогу, пытаясь ни о чем не думать, что глаза у него разболелись. В отчаянии он вздохнул. Ему становилось ясно, что этот жалкий трус никогда не явится на дуэль и ему не удастся исполнить свой долг перед памятью мертвого друга. И тут Нандо Сортсу стало бесконечно грустно.

Дон Рафель так и знал, что уже все потеряно… Но он не ожидал, что душе его откажут в утешении. Во имя правосудия! Что он о нем знает, о правосудии, этот злополучный францисканец! Судья втянул носом воздух, пропитанный запахом насквозь промокших каменных плит. Выйдя из монастыря, он тут же столкнулся с тем самым человеком: его ждали.

– Пройдемте с нами, ваша честь. Дон Херонимо предпочитает, чтобы вы не уезжали далеко от Барселоны. Он нуждается в вашем присутствии, чтобы решить одно важное дело.

Дон Рафель обернулся. Из монастыря выходил другой молчаливый субъект. Это был один из прихвостней Каскаля Сетубальского, грозы верховных судей. Его взяли на мушку.

– Как вы узнали, что я здесь? – проговорил он, сжимая сундучок, как будто тот мог его защитить.