Ваша честь [litres]

– Простите… – Наступило молчание. Наверное, этого странного человека было уже не спасти. – Вы хотите, чтобы Бог вас простил, но искупить свою вину не желаете…

– Если бы можно было ее искупить без огласки… Если бы можно было решить этот вопрос при помощи солидного пожертвования… я готов…

– Что вы, что вы… – всполошился монах. – Что за кощунственная нелепость!

– Я не желаю быть наказанным людьми.

– Вы не верите в человеческое правосудие.

– Раньше верил. А сейчас… нет, сейчас уже не верю.

– Дело ясное: когда пришел ваш черед ему повиноваться.

– Нет, отец мой. Все гораздо сложнее. Я знаю все о человеческом правосудии. В нем нет ни силы, ни справедливости, его вершат люди… которые тоже способны на преступление. – Он помолчал, чтобы перевести дыхание. – Людской суд несправедлив по определению. У человека нет права решать… хотя ему и дано различать между добром и злом… – Он прервал свою речь и обратился в темноту исповедальни с вопросом: – Кто дал людям право назначать виновному наказание?

– Закон. Его величество король. Господь.

– Король? Господь?.. Они и не догадываются о нашем существовании…

– Покайтесь, это богохульство.

– Каюсь. Я не нарочно…

– Хорошо, сын мой, то есть сударь. Вам не кажется необходимым наличие какой-либо системы для защиты общества от злоупотреблений отдельных индивидов? Вы с этим не согласны?

– Не знаю. Но я с сомнением отношусь к суду людскому. Я не доверяю людям.

– Люди, творящие правосудие, делают все возможное, чтобы быть справедливыми… Они следуют законам.

– Законы! Чудесное изобретение! Панацея для служителей правосудия… Чтобы не нужно было ломать голову над каждым отдельным случаем.

– Я вас не понимаю.

– Закон есть собрание произвольностей, заключенных в Кодекс и освященных обычаем каждой эпохи. Понимаете, отец мой? Он создан для профессионалов.

– Тут я не разберу, к чему вы клоните.

– Я не доверяю людям. А законы созданы людьми, отец мой.

– Да. Но блюстители закона – люди благородные. Доверьтесь им. Они честные люди.

– Не стоит на это рассчитывать.

– Но почему вы так в этом уверены?

– Я – судья, отец мой.

Наступило молчание. Похоже, эта последняя фраза окончательно добила несчастного исповедника. Скорее всего, ему безумно хотелось пуститься наутек и где-нибудь скрыться: «Спасите, люди добрые, за что меня, бедного, смиренного францисканского монаха, впутали в такую неприятную историю». Дон Рафель, стоя на коленях и вглядываясь во тьму, понемногу привыкал к мысли – хоть никогда прежде он и не мог бы такого себе даже представить, – что его моральное растление привело к тому, что он в конце концов оказался с другой стороны барьера. Скорее всего, будь у него немного времени, он, возможно, и начал бы понимать всех тех людей, которых осудил и приговорил на протяжении своей блестящей и плодотворной профессиональной карьеры.

– Быть осужденным людьми не представляет для меня ни малейшего интереса.

– Почему же вы решили исповедаться?

– Потому что хочу почувствовать, что Эльвира, бедняжечка, простила меня.

– По логике вещей, когда грех прощен, следует искупить вину. Вы должны понести наказание за совершенное вами преступление.

На дона Рафеля накатила волна бешенства. Этот человек его не понял, был не способен его понять. Единственное, чего он хотел, когда сделал над собой усилие, чтобы снизойти до этой унизительной исповеди, – это расплатиться за долг, оставшийся у него перед Эльвирой, бедняжечкой. И общество тут было вовсе ни при чем, ведь общество даже не заметило отсутствия этой женщины.

– Я каюсь в том, что убил женщину, давайте с этим покончим. Отпустите мне грехи, и дело с концом.

Снова молчание. Чувствовалось, что это предложение было исповеднику не по душе.

– Кто вы по профессии?

– Я? Да я же вам сказал, что судья.

– Но… вы и работаете судьей?

– Ну да. Сужу людей. Выношу приговоры.

По-видимому, несчастному монаху было не под силу как следует переварить услышанное. Они несколько минут просидели молча. Дону Рафелю показалось, что запах чеснока, который в начале разговора был ему так неприятен, уже совсем выветрился. Негромкий бой колокола о чем-то оповещал немногочисленных обитателей монастыря. Монах вздохнул, и в исповедальне снова завоняло чесноком.

– Вы циник.

– Нет. Не думаю. У меня нет другого выхода, отец мой. И мне сейчас очень плохо. Я уже вам говорил, что есть люди, желающие моей погибели.

Послышались шаги и эхо открывшейся и закрывшейся двери под куполом собора. Дон Рафель, инстинктивно приготовившись защищаться, обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело. Неясная тень неуклюже встала на колени возле скамейки.

– В вас еще теплится искра нравственности, раз вы решили исповедаться.

– Возможно. Но я хотел бы избавиться от угрызений совести и быть счастливым.

– Похоже, у вас их и не было, когда вы ее убили.

– Я же сказал вам, что я не нарочно; когда я пришел в себя, она была уже мертва. Кроме того, вы не в силах меня понять: мне страшно, очень страшно. Очень страшно, отец мой.

– Но ведь сделанного не воротишь?

– Я не хочу, чтобы все об этом узнали. Я не хочу, чтобы меня поймали… Я до сих пор держал это в секрете.