Ваша честь [litres]

После этих слов снова воцарилась тишина. У монаха, в деревянной кабинке, голова пошла кругом, и он прислонился к стене. Прошло, наверное, около минуты.

– Ты сказал…

– Я сказал, что убил, отец мой.

Ему мгновенно стало ясно, что он теряет время: теперь-то уж какой смысл был в том, чтобы пытаться облегчить себе душу? Разве червь, точивший его беспрестанно с той самой ночи, когда все так вышло с Эльвирой, исчез бы от обыкновенной исповеди?

– Ты говоришь это в переносном смысле, сын мой?

Впервые до него донесся запах чеснока, сопровождавший слова монаха. Между двумя мужчинами начался драматический торг; схимник, полумертвый от страха, движимый неясным чувством долга, выпытывал сведения о смягчающих и отягчающих обстоятельствах, чтобы ничего не упустить перед тем, как перейти к отпущению грехов, и беспрестанно пытался удостовериться в искренности раскаяния исповедующегося. А тот, столько месяцев не решавшийся открыть кому-либо душу, был сконфужен и обезоружен, ему хотелось убежать, исчезнуть. Монах требовал от него чистосердечного покаяния, чтобы дать ему отпущение грехов, а сам на завтрак, как пить дать, наелся хлеба с чесноком. Отпущение грехов. Отпускать, absolvere, solvere, отпустить, освободить… Какой узел он пытался разрубить посредством этого прощения, которое ему действительно было необходимо?.. Ведь в противном случае разве отправился бы он в путь на поиски незнакомого священника, который ведет отшельнический образ жизни, а потому не знает его в лицо?.. Отпущение грехов… прощение Божие, спокойствие духа… Но после того как монах скажет «Ego te absolvo»[247], все самым что ни на есть абсурдным образом вернется на круги своя. Он снова окажется в дьявольских лапах врагов. В детстве, на уроках Закона Божия, его учили, что главное, чтобы Бог тебя простил. Со временем он понял, что самое важное для человека – это мнение себе подобных; Бог далеко, и Его не видать. А может, он уже не верил в Бога?

– Я не смогу отпустить тебе грехи, если ты не раскаешься, – настаивал исповедник.

Одно дело мучиться угрызениями совести, и совсем другое – признать перед каким-то мужланом, что он, признанный авторитет в вопросах правосудия, совершил ошибку. Но схимнику было не до шуток, ему было необходимо покаяние.

– Я раскаиваюсь, – проговорил наконец судья.

– В таком случае, сын мой, теперь, когда Бог, перед которым ты согрешил, простил тебя, ты должен поступить, как подобает. Богу угодно, чтобы ты искупил свою вину: ты должен предать себя в руки правосудия, потому что это твой долг перед обществом и перед Богом.

Эти слова подействовали на дона Рафеля как пощечина. Какая дерзость, диктовать ему, что он должен предать себя в руки правосудия! Какой у него может быть долг перед обществом, когда правосудие – это он и есть… Уж в этом-то у него не было сомнений. Одно дело – свои собственные угрызения совести, и совсем другое, никак с ними не связанное, – это искупление вины, которого может требовать от него общество. Дон Рафель Массо был из числа людей, уверенных, что они – исключение из правил и, соответственно, что общепринятые нормы по отношению к ним неприменимы. «Исполни свой долг перед обществом… Ты согрешил перед Богом…» Именно это он и сам произносил десятки раз в более официальной обстановке, когда в качестве председателя Уголовной палаты выносил подсудимым обвинительный приговор… А теперь захудалый францисканишка из захолустного монастыря обращается с теми же словами к нему – к нему! Председателю Верховного суда! – с теми же словами… Прощение Божие – это дело частное, личное, оно касается единственно его души: затем он к священнику и пошел. Но публичное покаяние было ему совершенно не нужно. Он опустился до уровня исповедника и примерно так, в двух словах, все ему и объяснил. Но монах стоял на своем: чтобы заслужить прощение Господне, нужно загладить свою вину.

– Но, отец мой, как я могу ее загладить, если женщина уже мертва? – разозлился дон Рафель и повысил голос. И тут же испугался, что у стен есть уши. – Как?

– При совершении преступления, последствия которого непоправимы, сын мой… его можно искупить, только понеся наказание, которое тебе определит суд человеческий.

– А кто дал людям право говорить мне, как я должен быть наказан?

– Что, сын мой?

– Кто дал людям право говорить мне, как я должен быть наказан!

– Умерь гордыню, сын мой. А иначе зачем же ты тогда явился исповедоваться?

Дон Рафель промолчал. И молчал добрую минуту. Монаху снова стало дурно. Ему было страшно, потому что до этого дня ему никогда еще не приходилось сталкиваться в исповедальне с ужасом преступления.

– Я сам не знаю, для чего пришел…

– Ты веришь в Бога?

– Да. Да, думаю, что верю. Но я хочу, чтобы меня простила Эльвира, бедная девочка.

– Эльвира?

– Женщина, которую я убил.

– Ты веришь в Бога?

– Вы уже спрашивали.

– Зачем ты решил прибегнуть к таинству исповеди, сын мой?

– Я вам не сын. И не обращайтесь ко мне на «ты»… Меня такое панибратство раздражает.

И разве что про чеснок не упомянул.