Ваша честь [litres]

– У нас достаточно доказательств, чтобы в формальном порядке предъявить тебе обвинение в убийстве. – Он осторожно вдохнул аромат, исходивший от надушенного платочка, и повернулся к Сетубалу. – Заседание суда состоится через два дня. – Презрительно сморщившись, он указал на Андреу. – Бросьте эту крысу в одиночную камеру.

Дон Рафель так и не убрал платочек в рукав до самого кабинета начальника тюрьмы. В тот день не видать ему было ни телескопа, ни Гайетаны, и он пытался убедить себя, что именно этим и обеспокоен.

Одной из истин, открывшихся в тот день этой крысе, то есть Андреу, после того как тюремщик молча промыл ему раны на лице водой из раковины, расположенной во дворике, стоя рядом с ним с очень удивившим его состраданием на лице, было то, что гораздо легче переносить чужую вонь, перебегающих с одного человека на другого вшей, сухой кашель лысого старика или непонятную ругань того голландского моряка, которого, по слухам, теперь уже обвиняли в убийстве какой-то шлюхи, а не одного из товарищей; всю эту агонию переносить было гораздо легче, чем полное одиночество. Его об этом уже предупреждали. С той минуты, когда его заперли в маленьком, а главное, низком карцере, не позволявшем вытянуться в полный рост, еще более отсыревшем, чем та камера, в которой он провел первые десять ужасных дней, на него напала странная тоска: ему хотелось встать. Хотелось стучать в дверь. Хотелось, чтобы в стене прорубили окно… Хотелось слышать голос, доносившийся из сумерек, и угрожающий кашель… И по мере того как шли часы, мысли его наполнялись тревожным предчувствием, что его забыли, что о нем больше не вспомнят, что он так и останется гнить в этом отсыревшем темном уголке, и это казалось хуже, чем быть похороненным заживо, и он полдня проплакал, «я ее не убивал», и клялся именем всех святых, что не способен на такое, что это ошибка на самом деле; и повторял одно и то же до самого вечера, как будто читал молитву по четкам, как похоронное песнопение… но слышала все это только крыса. Такая же крыса, как он. К восьми часам вечера, хотя сам он и не знал, который час, Андреу впал в глубокое отчаяние, потому что понял, что остался один как перст.