22 ноября 1799 года
Милый друг Андреу, баловень Эрато и Каллиопы, живущий под покровом богов в окружении немногих избранных.
Сегодня мы остановились на настоящем постоялом дворе. Мы прибыли в город Калаф по истечении дня, бездарно растраченного среди тумана на поиски головорезов, в существовании которых я начинаю сомневаться. Пишу тебе из пустынной залы трактира, в ожидании минуты, когда за мной зайдет девушка, обещавшая дать мне приют на ночь.
Существуют две версии относительно невидимых головорезов: наш полковник утверждает, что это кучка разбойников с большой дороги, бессовестные висельники. С другой стороны, бывший начальник городского отделения полиции, по имени Угет, вбил себе в голову и пытается всех убедить, что это остатки партизанских отрядов, находившихся на жалованье у французов. Кем бы они ни были, отыскать их нам не удается. Они дети тумана.
Вечер, половина девятого. Все спят, только я пишу тебе возле камина. Не могу дать тебе отчет в том, что это за город, поскольку, хотя мы и находимся в его пределах, он мне совершенно незнаком: целыми днями нас обволакивает густой и плотный туман, не позволяющий разглядеть ничего далее собственного носа. Местным жителям это нипочем, но на меня нагоняет невиданное беспокойство.
Вчера или позавчера я говорил, что собираюсь рассказать тебе свою теорию о ностальгии. И ныне, в тиши постоялого двора, в сладостном ожидании прелестницы, пообещавшей уделить мне уголок на своем ложе, душа моя разомлела, и я готов тебе ее представить: тебе уже известно, что я человек беспокойный, вечно готовый слоняться туда и сюда, знакомиться с людьми и с миром… Так вот: уверяю тебя, что если б в то же самое время я не был способен чувствовать ностальгию, путешествовать для меня было бы невозможно. Истинный скиталец – это тот, кто пускается в путь, жаждая встречи с новыми мирами, и каждый вечер плачет о мирах, которые оставил позади, и особенно о родном своем крае… Я уверен, милый Андреу, что путешествую именно потому, что умею тосковать. В этом и состоит прекрасный смысл той тоски, в которую мы с таким наслаждением впадаем. Попробую представить тебе это другими словами, в соответствии с тем, что вычитал у Новалиса: где бы я ни странствовал, от себя мне не уйти, и воспоминания мои тоже повсюду со мной. Бесспорно то, что сейчас, в дремучем тумане Калафа, Барселона кажется мне более прекрасной. Потому что мне не вспоминаются ни гнилые лужи, полные стоячей воды, ни крикливая толпа, ни августовские комары; мне вспоминается лишь то, что возвышает мой дух: безмолвные стены, пласа дель Пи, наш театр, черные глаза той девчушки, что помогает по хозяйству твоему отцу… Понимаешь? Воспоминанья сладостнее жизни. Жизнь – это всего лишь необходимость. Потому я и сочиняю музыку… А ты слагаешь стихи… Потому мы и пишем друг другу… Ведь наша душа жаждет того, что ей не дано… Именно в это мгновение, любезный Андреу, в ожидании своей милой музы, порожденной туманом, я мог бы сочинить музыкальное произведение страниц на десять… Именно сейчас, не после…
Девица уже здесь. Имя ей Роза, у нее светлые, как мед, волосы, а в глазах искры костра. Я попросил ее подождать немного, и она с ангельским терпением уселась со мной рядом.
Пишу тебе, сидя в двух шагах от счастья. Какой же я дурак. Сказывал ли я тебе, что зовут ее Роза? А что волосы у нее светлые, как солнце? Сказывал ли я, что она все глядит на меня и улыбается лукаво, пока я пишу тебе? Не знаю, не решила ли она, что я пишу любовное письмо… А говорил ли я, что она родилась из глубин тумана? Что вечно стелющаяся по земле дымка здешних мест сделала ее глаза прозрачными, как озера? Я героически медлю, не давая наступить тому великому мгновению, когда найду убежище под покровом этой богини и весь предамся власти прекрасного. Довольно, любезный Андреу: послание окончено. За мной рассказ о том, какой поворот примет это приключение, таящее предчувствие великих наслаждений. Я счастлив!
Твой друг Нандо
