Ваша честь [litres]

* * *

Солнце еще не взошло. Сизет встал с кровати, с одеялом на плечах, и принялся ходить по комнате. Он собирался вздохнуть от горя, но ему помешал приступ кашля; даже поплакать ему не давал этот треклятый кашель. Сизет знал, что умирает; хотя он не сказал об этом Ремей, которая все пыталась отправить его к врачу на всякий случай. Он не стал говорить ей, «Ремей, я умираю», потому что какой был смысл пугать ее, если с этим ничего не поделаешь. Однако он знал, что выкашливает по кусочкам душу, а цена этому – смерть. Как же в доме холодно! И как в нем одиноко! И в розах нет никакого спасения. В какой-то момент ему вздумалось создать самую изумительную, никем еще невиданную коллекцию розовых кустов, и он потратил уйму денег на рассаду, черенки, грунт, теплицы и оросительные каналы. В селении судачили про приезжих, живших крестьянской жизнью, но не как крестьяне и фермерами не бывших, потому что какой же ты фермер, когда у тебя в хозяйстве четыре жалкие курицы, не работавших, но не страдавших от безденежья и несколько свихнувшихся на почве розовых кустов. Каждый сходит с ума по-своему. И Галана, благодаря своему постоянному присутствию в доме Перика в качестве хозяйкиной помощницы и посему имевшая доступ к солидному количеству информации, подогревала любопытство своих соседок, говоря: «По мне, так где-то у них зарыто сокровище; богачи они, не иначе». – «Эх, Галана, я бы, если бы у меня было столько денег, сколько, по твоим словам, водится у них, справила бы мужу новую телегу… А у них не телега, а одно горе». И Галана отвечала: «Да, ты права, знаю, знаю; где-то здесь кроется тайна, но так уж у них заведено. Хотя люди они добрые, понимаешь? И пожаловаться мне не на что».

Сизет, стоя перед окном, прислушивался к шуму дождя и старался не обращать внимания на кашель и на боль вот здесь, Господи Боже ты мой, с каждым разом все глубже. Он видел, что за думами и за кашлем эта проклятая ночь в канун Дня Всех Святых подходит к концу слишком медленно. Подобно свече, таявшей от горя и ставшей уже вдвое короче, пока освещала тусклым светом его печальные мысли. Сизету сделалось страшно. И страх перемешался с грустью – беда, когда мешаются они в человеческом сердце. И тут он подумал про «шлеп». Именно так: «шлеп!» И возненавидел себя самого. Он попытался выместить злобу на стене, но смысла это не имело; раз уж пошла о том речь, злость в нем кипела против себя самого и против тех, кто его погубил. Сизет пожалел о том, что ударом кулака испортил побелку на стене. Потирая ушиб на руке, он впервые подумал, что у него еще есть время отплатить злом за зло, хотя бы в память о бедняжке Ремей, не заслужившей той жизни, какую ей пришлось прожить с ним. Эта мысль заставила Сизета забыть обо всем: о дожде, о горе и о холоде, об одиночестве и о боли в сердце. В течение нескольких минут он глядел во тьму амбара за окном, в то самое место, где умерла Ремей, рухнув как подкошенная, словно тюк с одеждой, который бросили на землю, тихо, не договорив на полуслове, с молитвенником в руке, – бедняжка Ремей. Сизет сдержался, чтобы не закашлять; как будто болезнь в его легких была никому не нужной выдумкой. Прошли долгие минуты. Пока он со вздохом не подумал о Ремей. И с этим самым вздохом на него снова, с новой силой накатил кашель. С такой силой, что в этот раз заставил его выплюнуть кусок души.

6