Ваша честь [litres]

26 ноября 1799 года

Ах, милый друг!

Мы снова на пути в Сарагосу. О разбойниках все благополучно забыли, и теперь, похоже, все страх как торопятся поскорее прибыть на место назначения. Мы разбили лагерь неподалеку от Лериды. Я был бы рад остановиться в Сервере, но наш полковник, которого при одном упоминании о книгах начинает одолевать чесотка, заставил нас промчаться через город, не дав и пикнуть. Мне пришлось не спешиваясь любоваться зданием, спроектированным Франсеском Монтагутом[134]. Этот величественный и лишенный излишеств дворец произвел на меня неизгладимое впечатление. Следует заметить, что в Сервере я сделал вид, будто заблудился, и тем самым заставил армию его величества потерять несколько драгоценных минут. Виной всему была виола[135].

Мой наставник из Монтсерратского монастыря дон Нарсисо Касановас[136], который, кстати сказать, этим летом преставился, всегда предупреждал нас, чтобы мы не позволяли себе излишеств в наслаждении художественной эстетикой. (Ты знаешь, что за люди эти монахи.) Однако мысль его была глубже, чем казалось на первый взгляд: он считал, что музыка – изящнейшее из искусств, вечное и мимолетное, как поэзия. Но если нет покоя в сердце… это искусство – тлен. Мне кажется, маэстро Касановас был не прав: и из страданий, и из боли рождается искусство… И вот из моего измученного сердца, которому так не хватает любви, вылилась моя павана[137], посвященная красавице: я сочинил ее и сел писать тебе письмо. Ах, Андреу! Я счастлив своим страданием! Я два дня провел в объятиях девушки, имя которой почти уже забыл (на самом деле я прекрасно помню, как ее зовут, но приплел это для красного словца), и ей ничего не нужно было от меня взамен, кроме поцелуев. Ты представляешь? Иногда я думаю, что человеческая способность к любви бесконечна и что когда-нибудь в одном сердце может сосредоточиться столько любовных мук, что оно разобьется. Такой, Андреу, была эта девушка из Калафа. И я никогда ее больше не увижу! Но она будет жить в моей памяти и в моей музыке: вот преимущество искусства… Этим оно и ценно. Несмотря на переменчивую моду. Доверю тебе тайну, которую не доверял никому и никогда, Андреу: ты же знаешь, как я люблю свою гитару, правда? Звук этого инструмента трогает меня до глубины души, он обладает множеством выразительных средств. На нем я собираюсь сосредоточить все свои усилия. К тому же, по моим наблюдениям, в Европе гитара входит в моду. Вот что: я знаю, что гитара не раскроет мне всех тайн жизни, подобно фортепиано. Возможности этого инструмента слишком ограниченны. А заговорил я о них потому, что сегодня – именно об этом мне и хотелось тебе с самого начала рассказать, – тайком от полковника и не спешиваясь, мне выдалось стать слушателем импровизированного концерта на одной из безлюдных улиц Серверы, где студент играл на виоле. Как же жалобно поет корпус струнного инструмента!.. Я бросил ему монету, послал воздушный поцелуй и пришпорил коня, чтобы никто не видел, что я плачу из-за какого-то напева.

Однако что есть музыка, в конце-то концов? Я сам не знаю: быть может, это способность трогать сердца при помощи различных звуков и тембров. Согласен ли ты с подобным определением? Ах, да какое тебе дело до определений! Ведь, бьюсь об заклад, ты сейчас пишешь новые стихи!

Сегодня, хоть Касарес и храпит, я своротил бы горы. А час уж поздний. Завтра, пользуясь тем, что мы поедем через Лериду, я отправлю тебе письма с почтовыми.

Твой друг Нандо