Ваша честь

Мужчина оказался любвеобильным, по крайней мере, платков было два, большие, чистые, из тонкой ткани, и инициалы на них красовались разные. Посочувствовав предстоящим мукам своей жертвы, я недрогнувшей рукой нарезала из платков нужные мне изделия, скрутила их, досадуя, что нет никаких веревочек в поле зрения, и обеспечила себя уверенностью на пару дней. Дальше мне предстояло либо опять воровать платки, либо найти решение, для моей карьеры секретаря королевского судьи более безопасное. В полном спокойствии я еще раз наведалась в туалет, ловя себя на том, что присматриваю других обладателей платков.

У бывшей федеральной судьи от стресса проснулись криминальные склонности. Профдеформация имеет две стороны.

Заснула я на жестком ложе, среди бродящих как зомби и храпящих людей, укрывшись плащом — теперь мне стало понятно, зачем Мартин вручил его мне. Меня ждали опасности и неизвестность, новый начальник — явление мне, в принципе, привычное, но не в эти же времена! — и попытки, возможно, бесплодные, совершить то, что я так необдуманно наобещала.

Я постаралась не думать, что и возле дворца все еще может мелькнуть за окном птичья тень.

Глава двадцатая

Вот уже пятый день я являлась секретарем королевского судьи, и пока меня не рассчитали, не разоблачили, чувствовала я себя уверенно, конечно, насколько могла, но и ни на шаг в своем расследовании я не продвинулась тоже.

Первую ночь во дворце я проворочалась на жутком жестком ложе — бесили люди, это было хуже, чем зал ожидания или плацкартный вагон, и я, толков недоспав, точнее, не сумев поспать вовсе, вскочила, едва забрезжил рассвет, и явилась куда было велено задолго до назначенного времени. Может быть, судье понравилось мое рвение, может, Мартин имел на него рычаги давления или у него ко мне легла душа — ясное дело, что вопросов я не задавала и старалась как можно меньше выступать.

Получалось не всегда.

Судопроизводство того времени было незатейливым. С уликами работать никто не умел и даже не догадывался, что так надо, свидетелем мог быть любой проходивший мимо и в принципе рядом никогда и не стоявший, верили тем, кто был знатнее, богаче или же убедительней. Была возможность — сажали мебель. Что и понятно, мебель никуда не сбежит, кормить ее не надо, охранять тоже, формально виновник найден и показательно наказан. В первый же день на площади квартала Ригат мы рассматривали дело о причинении тяжких телесных повреждений, приведших к смерти потерпевшего, в отношении скамьи работы мастера ван Дийка.

Подсудимая красовалась у всех на виду, и, видимо, она была чем -то облита, потому что привлекала насекомых, и еще на нее садились и смачно гадили местные голуби. Были они похожи на наших, такие же серые городские крысы, только мельче раза в два и жирнее: еле летали, скорее перемещались прыжками, как куры.

Мастер тоже присутствовал на суде и, как мне показалось, подозревал, что и ему всыплют плетей, но обошлось.

Дело было простым, как выеденное яйцо, и не содержало никакого состава преступления. Я, высунув от усердия язык и — каюсь — про себя беспрестанно ругаясь не самыми приличными словами, вела протокол. Пером. Это смахивало на филиал ада — за что мне такие муки, я всегда относилась к секретарям с уважением! К счастью, Йоланда не растеряла навыки мелкой моторики, и почерк у нее был даже красивый.

Пьяный кабатчик — оксюморон — вернулся к себе в заведение, где все его собственные клиенты были пьяны не меньше, в темноте споткнулся о скамейку и свернул себе шею. Клиенты поутру проспались, обнаружили, что гостеприимный хозяин благополучно остыл и за выпивку можно не платить, поохали, почесали репы и отправились к страже. Та тоже не думала долго, задержала подозреваемого, а затем дело как есть передали в суд — вместе со скамейкой.

Я кусала язык и губы. Кабатчика могли убить его же клиенты, жена, старший сын, вор, да кто угодно. Не обязательно намеренно — но толкнуть. Пьяному много не надо, тут скорее вопрос квалификации — умысел или неосторожность. Увы, тело предали земле в течение трех часов, так здесь было положено, а поднимать вопрос об эксгумации я не решилась. Мне была дорога собственная жизнь, а скамейка — ее судьба остается на усмотрение суда.

Королевский судья, граф Андрис ван Агтерен, сидел с непроницаемым лицом и обливался под мантией потом: жара была страшная. Может быть, поэтому, а может, и потому, что дело с его точки зрения тоже было банальным как яйцо, он приговорил скамейку к четвертованию. Я записала приговор в протокол с таким же ничего не выражающим лицом, но когда мы покидали площадь, рассмотрев еще пару -тройку дел — всякой мелочи о кражах — я не вытерпела.

— Господин королевский судья, но ведь скамейка — предмет неодушевленный. — Я могла бы рассыпаться в терминах, но понимала, что мое образование здесь никто не оценит. — Или это несчастный случай, или...