Вашингтонская история

— Конечно, я кое-что сказал Грейсону. Но сказал только, что…

— Нет! — вскрикнула Фейс. — Нет, Тэчер, нет! Я не хочу слушать!

Но его уже нельзя было остановить. Он захлебывался от собственной злости, от свирепой радости при виде ее страданий.

— Я сказал, что ты — красная дрянь и даже держишь на рояле бюст Маркса! — Он захохотал. — «Хороша же комиссия, где ты работаешь, Грейсон, — сказал я, — хороша же твоя комиссия — не может прибрать к рукам такую известную красную, как моя милая женушка!» А он улыбнулся так, что я сразу понял — не видать тебе больше твоей службы.

Тэчер умолк, покачивая стакан с виски.

— Сам не знаю как, но я выложил ему про тебя все решительно и был тогда чертовски рад. А потом я пожалел об этом, Фейс, — я, право, не хотел копать тебе яму. Я не знал…

Только сейчас Фейс стало понятно, почему он так вел себя в последнее время и что означали его угрозы и покаянные слова. Слабость характера резко сказывалась во всех его поступках. Он ненавидел ее, но из страха потерять жену долгое время обуздывал и приглушал свою ненависть. Наконец ненависть прорвалась сквозь все, что ее сдерживало, — а он потом сам испугался того, что наделал, и стал трусить за собственную шкуру.

— Ты не знал!.. — презрительно бросила Фейс. — Дурак!

— Фейс, — срывающимся голосом заговорил он, — я думал, тебя уволят, и тем все и кончится. Но когда начались осложнения, я пытался уговорить Грейсона не давать делу хода. Клянусь тебе, я пытался! Но к тому времени они уже раскопали о тебе такое, о чем я и сам не подозревал! — Теперь, судя по изменившемуся тону, ему стало жаль себя. — Я целыми днями думал об одном — за что мне все это? Ведь это мое имя треплют повсюду, мое имя ты запачкала своей паршивой работой в пользу красных! Повестки, газетные заметки, тайные агенты, подключенные телефоны, адвокаты — когда же все это кончится? И мое имя носит такая жена, которая и домой-то почти не является. Понимаешь теперь, почему я стал таким нервным? Черт побери…

Фейс сидела у рояля, словно окаменев.

Со злобной улыбкой он налил себе еще стакан. Фейс никогда не видела у него таких глаз — голубых, холодных, светящихся садистским восторгом. Он наслаждался своей победой; очевидно, думал, что наконец-то она в его власти. Привычным жестом, всегда выражавшим неуверенность и беспомощность, она подтянула на плече правую бретельку лифчика. И тотчас услышала невеселый хохот Тэчера.

— «Как одна красная дамочка увеличила свой бюст», — сказал он и, закурив сигарету, выпустил дым из ноздрей.

«Теперь все ясно — никаких отношений между нами быть не может», — подумала Фейс. Она уже не способна ни жалеть его, ни оправдывать его слабость и жестокость. Когда-то она любила его, восхищалась им, считала его чудом — сейчас от прежних чувств не осталось и следа. Все сгорело в бурном огне его ненависти. Кроме ненависти, у них нет больше никаких взаимных чувств — но даже и сейчас она ненавидела не столько Тэчера, сколько те иллюзии, которые она питала так долго и утратила сегодня. Ее переполняли горькие сожаления и скорбь, а Тэчер, стоявший перед ней, вызывал только глубокое презрение.

В приступе ярости она вскочила с табурета, схватила бюст — когда-то любовно хранимый подарок Тэчера — и швырнула его на пол. Бюст с грохотом разлетелся на куски.

— Вот тебе! — закричала она. — Вот твоя улика!

Тэчер вздрогнул, потом сказал:

— Можешь оставить обломки себе на память, Утеночек. Я смываюсь отсюда навсегда.

— Я просто в восторге, — ответила Фейс; кажется, никогда в жизни она не испытывала такого облегчения. Как будто с нее сняли тяжелый обруч, сжимавший грудь.

— Рано еще радоваться, — сказал Тэчер. — Зачем, по-твоему, я вызвал маму? Я тебе скажу зачем — чтобы она увезла Джини. Я не допущу, чтобы из моей дочери сделали красную! Мы сохраним чистоту рода Вэнсов, черт возьми! — Он умолк, чтобы посмотреть, какое впечатление на Фейс произвели его слова. Она, онемев, рухнула на табурет у рояля, и тогда Тэчер нанес ей последний удар:

— Я снял квартиру, там уже все устроено, обставлено и прочее. Мы переезжаем сегодня же… так что можешь вселять сюда своих друзей-радикалов. Джини я беру с собой, и ты лучше уж не пытайся мне мешать. Я не желаю, чтобы она видела, как я причиняю тебе физическую боль — понятно?

Фейс отвернулась — смотреть на него было невыносимо. Облегчения как не бывало, боль захватила ее целиком, — все ее тело, мозг, сердце… Можно было предвидеть, что его уход обойдется ей дорогой ценой. Разве Тэчер дал бы ей свободу, не испортив все наперед? Он по-своему любил Джини, хотя, балуя ее, причинял ей немало вреда; но сейчас он увозит девочку только из мести. Он сделал со своей женой то единственное, что — он знал — могло ее раздавить. Все остальные его поступки казались пустяками по сравнению с этим. Он стал доносчиком, но это просто случайность; а то, что он давно уже замыслил отнять у нее Джини — это страшная правда, которую она, наконец, узнала о нем.

Ошеломленная, она не могла произнести ни слова.

Тэчер, истолковав ее молчание по-своему, повернулся к ней и беспечным тоном сказал: