Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Этих кодирующих знаков можно бояться. А можно с ними бороться. Причем бороться по-разному. Аксенову была отвратительна вся окружающая его в новой, капиталистической России «красная» символика. Его смущало, что, приезжая в Россию, и живет-то он в здании, представляющем не что иное, как часть этой управляющей знаковой системы – архитектурную.

Это тот самый небоскреб на Котельнической набережной, со всеми его квазиантичными скульптурами, дубовыми листьями, декоративными знаменами и звездой на верхушке.

Не случайно он сделал это здание враз и сценой трагикомедии, и одним из главных ее героев. В романе еще много символических зданий: Кремль, «Ближняя дача», Университет на Воробьевых горах, Центральный рынок, но над ними колоссом возвышается башня в Котельниках. Ибо ее населяют герои, которых ей предстоит погубить. Лишь один обретается вне – Сталин. Но и его ждет конец в башне у слияния рек Яузы и Москвы. Башня смерти.

Воздержимся от пересказа сюжета. Скажем лишь, что он развивается по линии нескольких конфликтов. Сталин и Тито. Сталинизм и человечество. Наука и поэзия. Политика и любовь. Жизнь и смерть. И вновь, как отражение этой борьбы (как и в «Вольтерьянцах»), – мускулинность и женственность. Воплощение первой – Вождь и все мужчины вокруг: герои, спортсмены, ученые, пилоты, поэты. Второй – юная фея октябрьской звезды Глика Новотканная – краснознаменная дева, дыхание юности, жизни, идейности, альковной страсти и высокой любви. К дорогому, бессмертному гению – неизбежному товарищу Сталину.

«Наш вождь для меня, – доверяется она тайному и жестокому врагу Сталина, своему любовнику и советскому адмиралу Жоржу Моккинакки, – это живой столп всего нашего общества. Мысль о его смерти повергала меня – и повергает сейчас – в неукротимый ужас. Недавно на первомайской демонстрации я видела его… на трибуне мавзолея. У меня началась настоящая духовная экзальтация, и вдруг меня пронзила мысль: что, если в этой гигантской толпе находится какой-то человек, который смотрит на Сталина как на мишень!»

Вот ведь какая выходит перекличка между откровениями Гликерии и заявлениями ее автора. Разве не он делился с Ксенией Лариной рассказом о том, как в студенческие годы, проходя в первомайской колонне мимо мавзолея, смотрел на Сталина именно как на мишень… Кто знает, быть может, эта жестокая разница в их отношении к «вождю и учителю» делает Глику Новотканную столь желанной для ее автора? Может, эта ее страсть к «солнцу народов» и рождает в нем «сладкую муку ревности», рождающую «неукротимую творческую тягу в чреслах»?..

Кстати, хотят ее все. Поэт Кирилл Смельчаков, пилот Жорж Моккинакки, стиляжки, шпики, Берия и сам неминуемый вождь. Впрочем, последний имеет всех: от отца Глики – академика-ядерщика до стиляжки Боба Рова, кличка которого, заточенная на манер жизни в других небоскребах, не избавит его от житья под сенью бетонной звезды. Только побег.

И здесь побег. Как когда-то в «Ожоге» на автомобиле, в «Суперлюксе» – на пароходе, в «Дедушке-памятнике» – на дельфине, в «Острове Крым» – на катере, в «Изюме» – на самолете… Здесь – на дельтаплане.

Юный зэк Юра Дондерон, обреченный на смерть, ныряет в бездонную мглу пурги 1953 года с 35-го этажа котельнического небоскреба, навек покидая зону действия священных построек.

Потом гайдуки Тито захватывают Кремль, а все главные герои гибнут – каждый по-своему. Но прежде в книгу, очень по-аксеновски, входит юноша бледный со взором смущенным – некий Вася Волжский (он же Так Таковский), прибывший в него, то есть в Москву, из Казани просить о восстановлении в вузе, откуда изгнан, ибо cкрыл: его родители – враги народа.

Он-то, чудом уцелевший, и рассказывает эту историю.

Впрочем, ее финал еще впереди. Ведь звезда на башне в Котельниках торчит до сих пор.

9

Если в «Вольтерьянцах» Аксенов дал повод для жалоб, то в «Москве» – для упреков. В том, что нет для него ничего святого. Что враг № 1 для него – СССР. В том, что уверен: читатель – дебил. Меж тем автор всего-то и говорит: в Сталине нет ничего святого; СССР – да, враг, но не потому, что Союз, а потому что Советский; его читатель умен и наделен чувством времени.

Одним не нравился «сплошной стеб», а ведь «всё хорошо, да в меру…».

Других злило вольное обращение с историей. Мол, и Сталин умер не так, и Тито Кремля не брал, и не было никакого Моккинакки, а поэт Симонов не похож на Смельчакова. Но разве не смешно это звучит на фоне фальсификаций истории, устроенных коммунистами? Разве кого-то можно этим смутить после детального разбора техник управления сознанием в «1984» Оруэлла? После многих литературных упражнений с «альтернативной историей», причем куда более тусклых, чем аксеновские? Кто и когда отказал серьезному писателю в праве на эксперимент, шутку, гротеск? С какой стати корить Аксенова за то, что годами делало его Аксеновым?