Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Им сопутствуют приключения, утонченные турниры творчества и интеллекта, жантильные застолья, телесные услады и фехтовальные эскапады. Сходятся в споре, это уж как водится, острый галльский смысл, сумрачный германский гений и радостный рязанский задор. В соперничестве прусского штыка, французского шика и русского духа побеждает было доктрина общего европейского дома, как в сюжет врывается банда отморозков, и многое идет насмарку… Читателю остается лишь тешиться словесными, сюжетными и умственными «кунстштюками»[264], из коих автор составил сочинение, да уповать, что его выдумки знаменуют верность художественной истине, полностью отвечая требованию «рцы языком правдивым ты!».

Тут, впрочем, всё как положено: «Вольтерьянцы и вольтерьянки» – фантазия о фантазиях Аксенова на тему галантного века, Екатерины, Вольтера, фрегатов и тайной войны спецслужб, отчасти являющей собою явную борьбу добра и зла. Будучи сдобрено толикой петербургского мата в его жантильных версиях, действо предстает и захватывающим, и поучительным. Чего стоят суждения Вольтера о ликвидации рабства в России, столь схожие с поучениями иных мудрецов о демократии в одноименной федерации: «Отмену крепостного права надобно решительно, но не поспешно готовить. Главное состоит в изменении сознания как дворянина, так и пейзанина, так и купца. Люди должны видеть, что держава на их стороне. Что от нее идет не ужесточение, но смягчение жизни. <…> Не надо сразу рушить веками устоявшийся быт. Не след нам уподобляться медведю или вепрю, прущему напролом через чащу. Скорее, уж следует подражать строителям-бобрам, сооружающим плотину для вольного плавания», и в этом деле «аристократия, как самое развитое и рафинированное сословие империи, должна стать первейшей союзницей… Именно в салонах аристократии будут рождаться идеи развития». И невдомек ему будет, что за облискурация ожидает сии идеи, столкнись они с вызовом сверхприбылям от рабского труда.

Этот конфликт подобен битве плоти и духа, в коей пал шевалье Мишель. Сам же филозоф в небесных угодьях обретает облик Древа познания, что соседствует со златой скирдой Екатерины, обращающейся вдруг в колосящееся поле. И все они наконец растворяются в искусстве, где вечно плодоносит Древо Воображения, метафизически соединяющее наш свет со светом надмирным.

6

Этим романом Аксенов дал повод для жалоб. Мол, слишком он вольно обращается с историческими фактами, историческими фигурами, историческими закономерностями, в конце концов. Не говоря уж о языке.

Обоснованны ли они? Ведь не академический же труд сочинял Аксенов. И даже не исторический роман! И, стало быть, имел право добавить кое-что и лично от себя в этот крепкий и аппетитный балтийский грог. И потом, образ Екатерины, к которому так хмуро придирались критики… чем он, по большому-то счету, противоречит образу мудрой, просвещенной самодержицы? Что с того, что для Пушкина она была «Тартюф в юбке»? Неужто теперь для Аксенова она не может стать «Жантиль в ботфортах»? За пределами академической дисциплины (в которой, впрочем, остается место для версий), он – автор – может всё. Особливо коли он, как и его оппонент, – немалый выдумщик и вольнодумец!

И не зря он, толкуя об этом романе с главным редактором журнала «Октябрь» Ириной Барметовой, напомнил, что во времена Вольтера, например, вольнодумцем назвали бы скептика и атеиста, а при советах – верующего. В разные эпохи в обществах доминируют разные нормы. И видят вызов себе в любом ослушании. Пометим, что роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки» звучит вызовом и религиозным консерваторам, и упертым атеистам. Мне представляется, что само по себе его рассуждение о загробной жизни и судьбе человечьей души и для тех, и для других звучит вольнодумно. В этот период своей жизни Аксенов, будучи христианином, похоже, не был обрядово привержен ни Православию, ни инославным учениям. Его смущала их, как он говорил, «чрезмерная официальность»[265]. Что ж – перед нами вольнодумец, вольтерьянец, написавший, однако, в одном из стихов об отметине, оставшейся от прикосновения Христа к стене на Крестном пути в Иерусалиме: «Трудно не верить, ей-ей, она горяча и сейчас». Так оставим ему его вольнодумство. Ведь сказано: «За каждое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день Суда…»[266] Ответим и мы. Но было ли слово Аксенова праздным?

* * *

Писал он «Вольтерьянцев» в альбомах. Перенес туда пропасть сведений о парусных судах, гвардейских полках, вольных городах, Вольтере[267], Екатерине, Балтике, упряжи боевых коней. Похоже, он полюбил то время. Да так, что и бойцов тайной войны – Мишеля и Николя, то есть Колю Лескова и Мишу Земскова, – записал не в шпионы, а в «отцы декабристов». А что делать? Любит он их. Потому и пускает на верных Пуркуа-Па[268] и Антр-Ну[269] вскачь по западной части нашего континента, дышать «воздухом всеобщей влюбленности», как и положено истинным байронитам. Вот ведь история: и Байрона-то еще нет, а байрониты – вот они, здесь, верхом-с.