Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Потом полную правдивость этого рассказа подтвердит американский журналист и политолог, а в 70-х корреспондент газеты The Financiаl Times в Москве Дэвид Саттер.

Но хотя неудавшееся рандеву сильно напрягло отношения между Аксеновым и властью, а значит, и между ним и издательствами, он всё еще не запретен. И даже пытается издать в «Юности» «Железку». А в 1978-м в «Новом мире» выходят «Поиски жанра».

Там некто Павел Дуров – волшебник, говорящий всем, что он артист оригинального жанра, катит куда-то, вроде какого-нибудь героя-битника какого-нибудь Джека Керуака. Только не по Штатам, а по СССР. По его Крыму. По его Центральной России (заповеднику «Бочкотары»). По его малым и большим республикам. Он кормится тем, что устраивает в малых городах спортивный праздник «День, звени!» (уж не отсыл ли к ильф-и-петровскому «Дню жаворонка»?), получает за это похвальную грамоту, приличные деньги – 500 рублей – и катит дальше.

Проблемы начинаются, когда вдруг выясняется, что все подозревают: не зря он здесь болтается, и никакой он не артист-балагур, а создатель фальшивых купюр. Фальшивомонетчик. И деньги у него как раз пятидесятирублевые – редкостные. И ухо с ним держи востро.

По ходу дела купюры на время превращаются в как бы самостоятельного героя. А Павел Дуров – в подозреваемого. А ведь он их просто за халтуру получил в малютке-городке. И вот едет теперь, сам толком не зная куда, пролагая мысленно маршрут от Румынии до Польши и Чехии; встревает то в одно, то в другое; кого-то спасает, кого-то подвозит, кого-то выслушивает… И вот – встречает фальшивомонетчика. Старого друга Сашку. Коллегу-волшебника. Корифея профессии, магистра жанра. Впавшего в отчаяние и павшего до преступления. Они сидят у костра. Толкуют. А бабки фальшивые горят. А Дуров думает: а смог бы я бы так, как он? И не знает…

Короче, всё проясняется, и битник зрелых лет в дорогу отправляется. И вот на ней встречается он с хиппи юных лет. Происходит рандеву поколений. Свидание в пути, на коем им по пути. И более опытный и устроенный подбирает юного и неприкаянного.

Юный прыщеват и сальноволос, с симпатичной придурковатой улыбочкой, в майке с надписью A Human Being[107].

О чем разговор? О слове «чувак». Выясняется, что дело тут не в «великой американской культуре» (как нам сообщалось), но притом всё же – в «человеке». Мол, если несколько часов дуть в саксофон, язык распухает и нет сил сказать: «человек», а выходит «чэ-э-эк», «чвээк» и, наконец: «чувак». Это зрелый битник излагает незрелому хиппарику. А тот: мол, супер, а я еду в Москву глянуть на Джоконду Мону Лизу. А в благодарность за подвоз могу прочесть стихи:

Я разобью театрик без рампы и кулис,
Входите без билетов – приехал к вам артист!
Расскажет вам историю
Про шхуну из надежд,
Которую построили
Четырнадцать невежд <…>
На деревенской улице театр без стен и крыш,
Артист играет весело, а получает шиш.

Через несколько лет после их встречи я услышу этот текст в виде песни на концерте группы «Земляне» в Тульском пединституте. А пока зрелый платит за них незрелому десятку и получает автограф на мятой пачке «Памира». Тут-то он и понимает, куда он едет. В горы!

– Да у меня ж там про горы нет ни слова. Наоборот, море, – берется спорить хиппи.

– И всё-таки я еду в горы!

– Зачем это вам, товарищ? Кто ты вообще такой, между прочим, мэн?

– Я артист-шарлатан, деревенский клоун.

– Супер! Возьмите меня с собой!

– Тебя ждет Мона Лиза, старик…

На этом завершается их важный диалог.

И Павел рулит в горы.

До тайного приюта магистров волшебства, разноплеменных, дружных ценителей пиров, веселых и отважных создателей миров. Они собрались вместе, чтоб в горной тишине среди вершин и пиков устроить фестиваль. Неслыханный в истории гала-дивертисмент.

Они хотят превратить свою долину в Эдем. И осесть в нем навсегда. Ибо есть ли смерть в Эдеме? Они мечтают встречать там и тешить там паломников со всей земли. Вершить чудеса. В этом их миссия. Итак – за дело. Вот чудесные устройства, вот волшебные штуки-дрюки: «генератор Как Будто», «Тарелки Эхо», «Ковры для Долгожданных Животных». Они готовы. Они прекрасны. И все они погибают. Их губит слепая лавина. Уродская гадина. Всех сожрала.

Надо ли расшифровывать эту метафору? Любая краткая версия окажется слишком простой, а длинная потребует, глядишь, и – целой книги. Лавина – тупой тоталитарный поток, сносящий всё творческое, ищущее и талантливое просто потому, что иначе не может? Или она – символ необъяснимых и сокрушительных ударов судьбы? Или, может – самой смерти, крушащей самые светлые замыслы в самое неудачное время? А какое время – удачное? Ну и так далее…