Василий Алексеев

Друг мой, комсомол, родной, навек любимый…
Верные мои заставские орлята…
Словно полк на марше, вы идете мимо —
Мимо своего уставшего солдата.

Сомкнуты шеренги, занят промежуток,

Где, как шторм, плечами строй меня качал.
«Отстрелялся, братец!» — мне язвит рассудок.
«Черта с два! — упрямо мне твердит душа. —

Вовсе не устал ты — это враки, враки!

И еще не вышел срок твой призывной.
Ты, как штык и пуля, создан для атаки.
Вечным твоим счастьем будет непокой».

Это верно, сердце. Это правда, память.

Вам ведь не прикажешь: «Уходи в запас».
Нет, не зря я числю вас большевиками.
«Отстрелялся, братец», — это не про нас.

Списан по Уставу? Что же — нет вопросов.

Но ты слышишь: плачут горны про войну…
Что ж — на пулю вражью, смерти страх отбросив,
Я последним взносом жизнь свою метну!

Вскоре Тютиков и Скоринко засобирались на работу, ушли успокоенные: вытянет, коль столько времени говорить смог, значит силы есть. Переутомление не новость, воспаление легких — это все же не тиф.

Мария осталась дома, и Алексеев был счастлив, не отпускал ее от себя ни на шаг. Все говорил, говорил:

— Ты прости, что много болтаю. Мы так редко видимся, что порой в моем уме ты утрачиваешь черты реальные и обретаешь свойства почти божественные. Я зову тебя, шепчу в тоске твое имя, молюсь тебе… Закрою глаза перед сном, путешествую по самым потаенным уголкам своей души и всюду встречаю тебя. Мне кажется иногда, что я — это ты, в каждой клеточке тела… Болеть — это, конечно, роскошь. Но все же хоть пару деньков я поболею дома, с тобой…

И опять читал стихи:

Мы проживаем жизнь спеша,
А надо нам так мало:
Одна любовь, одна душа,
Чтоб нас не предавала.

Мы ищем не других, себя —

Потерянных, забытых.
И я люблю, люблю тебя,
Живой и неубитый.

Ты мне нужна, лишь ты, всегда.

Никто другой на свете.
Ты мне нужна, моя жена,
Всю жизнь и после смерти…

Прошу тебя: переживи

Меня, беду, сомненья.
И разбери и сохрани
Мои стихотворенья.

…А все-таки это был тиф.

К вечеру Алексеев вновь потерял сознание.

Дни и ночи проводила Мария у его постели. Он весь горел, бредил, пытался встать и никого не узнавал. 29 декабря очнулся, долго смотрел на нее, дремавшую на стуле рядом, пока она не почувствовала его взгляда.

— Васенька, родной! Очнулся, тебе лучше.

Он усмехнулся, и вышло это жалко.

— Нет, Мария, это конец… Я чувствую, сил нет никаких, легкость… Чувствую… Открой сумку… полевую… там дневник, стихи… Как жить хочется!.. Обидно… Ты прости, что так вышло… Думал, будем счастливы, а вот…

— Неправда, неправда! — кричала Мария. — Мы были счастливы, Васенька, ведь были?

— Да, — прошептал он и смотрел на нее, плачущую, угасавшим взглядом. Собрался из последних сил, прошелестел:

— Не плачь, Мария…

Улыбнулся и умер.

Ушел… Она осталась одна, совсем одинока. Без родителей и родных. Без друзей. Все, кто приходил в их дом, были все-таки его друзьями и уже потом отчасти — ее. Да и мог ли кто заменить ей Алексеева? Нет, конечно, нет. Никогда. С ним она не страшилась ничего. Единственно, чего боялась — его отсутствия, одиночества. Единственно, куда стремилась — к нему, рвавшемуся к борьбе, но нежному и заботливому.

Он ушел — и мир их любви, огромный и величественный, мир, который можно было наблюдать со стороны, но проникнуть в который хоть на самую малость не мог да и не смел никто даже из самых близких друзей, этот наполненный особым светом мир исчез.