Василий Алексеев

Человек жестокий, язвительный, злой, он не щадил никого. Старые солдаты, служившие с ним на передовой, рассказывали, что там, на позициях, он выставлял в наказание на бруствер провинившихся солдат как мишень для неприятеля, и те, кто не был убит за полчаса, сваливались в окоп седые, полуживые. Но и ему, кажется, вчерашний расстрел восставших дался непросто — лицо у капитана было помятым, опухшим и явно не от сна — он все еще не протрезвел, был взвинчен. Щеку подергивал нервный тик, да так сильно, что даже очки в тонкой золотой оправе подрагивали на его носу.

Подлетев к Кирпичникову, Лашкевич оглядел его пытливым и жестким взглядом, будто подозревая в чем-то.

— Ну, здравствуй, Кирпичников, — сказал, протягивая руку.

Кирпичников руки не принял, смотрел дерзко, с вызовом. Лашкевич подержал руку на весу одно мгновение, все понял. Крутнулся четверть оборота к строю.

— Здорово, молодцы!

Но вместо обычного «Здра-жла-ваш-ство!» грянуло дружное «ура». Лашкевич бешено зыркнул на Кирпичникова:

— Что это значит, фельдфебель?!

Кирпичников открыл было рот, но в это время из строя раздался выкрик:

— А не желаем больше стрелять в народ, вот что это значит!

Лашкевич метнул глазами вдоль строя. Кричал унтер-офицер Марков. Капитан подбежал к нему, схватил за отвороты шинели.

— Что? Что ты сказал, мерзавец?

Марков вырвался, выставил винтовку штыком вперед.

— Что слышали, то и сказал!.. Не подходите, уложу одним махом…

Лашкевич подскочил снова к Кирпичникову.

— Что — бунт?!..

— Ушли бы вы от греха, господа офицеры, неровен час… Не будем мы больше в своих стрелять, мы теперь за народ… — спокойно сказал Кирпичников.

Повисла недобрая тишина и стало слышно еле-еле, как где-то далеко, может, у преображенцев, а может, в Литовскому полку музыка играет марш «Прощание славянки». Некоторые из офицеров двинулись было к выходу.

— Отставить! — рявкнул Лашкевич. Офицеры вернулись. — Вы что, как павловцы, под трибунал захотели? — зашипел он на роту. — А1ерзавцы! В трудную для Отечества минуту вы отступаетесь от присяги перед внутренним врагом, предаете Россию. И это к вам, к своим детям, обращается с телеграммой, с просьбой, с напоминанием о долге наш государь!.. Вот… сейчас я зачитаю…

Трясущимися пальцами Лашкевич рвал на шинели пуговицы, чтобы достать из кармана телеграмму.

— Вот… «Немедленно всеми средствами успокоить волнения. Николай». Вас, своих верных слуг, просит царь!.. Царь просит.

— А нам плевать!.. — раздалось из строя.

Лашкевич замер.

— Что-о? Кто-о? Измена! Застрелю!..

Он искал глазами говорившего и медленно расстегивал кобуру.

— Бей его! — раздался чей-то вскрик.

И будто взрывной волной бросило строй на капитана. Офицеры — врассыпную. Лашкевич отскочил к окнам, еще пытаясь вынуть револьвер, но множество рук ухватили его, легко, как мешок с ватой, подняли и швырнули в окно. С треском разлетелась рама, посыпались стекла, и Лашкевич с криком вылетел со второго этажа. Видно, он удачно упал, потому что тут же встал на ноги, отбежал, прихрамывая, несколько шагов и, не целясь, выстрелил по окнам.

В ответ раздался выстрел.

Лашкевич вздрогнул, закинулся головой назад, на согнутых коленях сделал шаг, другой, остановился и со всего маху ударился лицом о булыжник.

…Это уже видели Алексеев и Краузе, солдаты-путиловцы, дежурный унтер, который, забыв о своих обязанностях, кинулся в казарму, но навстречу ему из дверей выбежали, петляя, офицеры, сшибли его с ног, а пока оп поднимался, двор казармы уже наполнился солдатами.

— Ура Кирпичникову! Ура Маркову! — кричали солдаты, подбрасывая вверх своих командиров.

Краузе дождался, когда наконец Кирпичников вырвался из солдатских рук, подошел к нему, представился сам, представил своих спутников, рассказал о целях прихода. Тот быстро понял все, приказал команде строиться, а когда строй замер, сказал:

— Солдаты, братья дорогие! К нам пришла депутация от Путиловского завода, от тех рабочих, в которых мы стреляли вчера и многих из коих убили до смерти… Они пришли к нам, хотя должны считать и называть нас палачами, и это правда: мы убивали ни в чем не повинных, безоружных. Слезы и горе матерей, жен и детей убитых будут мучить пашу совесть всю жизнь, хотя большинство из нас не стреляли в людей и никого не убили. А все же наша вина, что наши товарищи делали это. Над нами народное проклятие, а это хуже ада господнего. Нет нам прощения, но все же простите нас, иначе нет нам жизни!.. Простите!..

С этими словами Кирпичников снял с головы папаху и встал на колени перед Краузе и Алексеевым. А за ним, бряцая котелками и оружием, обнажая головы, повалилась наземь вся команда. В глазах Кирпичникова стояли слезы, губы его дрожали.

Краузе подошел к Кирпичникову, поднял его с колен, обнял, поцеловал.

— Встаньте, братцы, друзья, — сказал он, обращаясь к солдатам. — Сейчас скажет Василий Алексеев, член Нарвского райкома партии большевиков.

Алексеев выдвинулся вперед, смял в кулаке кепку.