Василий Алексеев

А теперь — поскорее добраться до райкома, до Путиловского. Ощущение было такое, будто восстание движется не вперед, а куда-то вбок. Вправо, влево? Одному не понять. Скорее, скорее к товарищам…

Алексеев попрощался с Кругловым и двинулся.

Пуржило. Шум и гам… Звуки клаксонов и выстрелов… Речи, речи… Красные флаги… Папахи, кепки… Шинели… Серое… Черное… Золото куполов… И глаза — море глаз. Смелых, отчаянных, радостных, испуганных — что будет?

В мозг, в душу, в сердце, в каждую клеточку тела что-то торкнулось, оставив сладкую боль… Алексеев знал: это пришли и просятся наружу стихи. Как давно он не сочинял! Исчезли звуки. В беззвучии проплывали мимо тарантасы и автомобили, целые толпы…

А все потому, что февраль… Великий Февраль!

Жизнь столицы становилась неуправляемой, «беспорядки», как называли власти движение восставших, усиливались, хотя это и был единственно верный порядок — порядок революции.

Власти еще пытались что-то предпринять, но всюду терпели провал.

Около часу дня Хабалов, растерянный и подавленный, с трясущимися руками, дрожащей челюстью, докладывал Совету министров о положении в Петрограде. Не лучше выглядел Протопопов. Со второй половины дня царица и правительство уже верили только в силу частей с фронта. В Ставку полетели панические телеграммы.

К шести часам вечера члены Совета министров перебрались с Моховой в Мариинский дворец. С общего согласия князь Голицын послал царю телеграмму, в которой сообщал, что Совет министров не может справиться с народным движением и потому просит о своем увольнении.

Сообщения царицы, военного министра и Голицына привели Николая II в крайнее смятение. Около 9 часов вечера он приказал возглавить подавление беспорядков в Петрограде состоявшему при нем генерал-адъютанту Н. И. Иванову, выделив в его распоряжение Георгиевский батальон из Могилева и несколько наиболее надежных полков с Северного и Западного фронтов. У генерала символическое отчество — Иудович. Приземист, угловат, хриповат. Борода лопатой, узенькие, в морщинистых веках хитрые глазки, утиный нос с бородавкой… Прямо сказать, вид не генеральский. Но дело знает, жесток. Это его рукой в 1906 году потоплено в крови Кронштадтское восстание моряков. Доверие к нему абсолютное. Кроме всего прочего, Иванов — крестный отец наследника. При вступлении в Петроград в его подчинение должны перейти все министры и другие чины… Полная диктатура.

Там, в Петрограде, бунт, там льется кровь и царь уже фактически не царь. А он заносит в свой дневник: «Написал Аликс и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял… После чаю читал и принял сенатора Трегубова до обеда. Потом поиграл в домино».

Еще жила в душе самодержца российского надежда и вера в лучший исход. А как же иначе? Царскому трону Романовых — триста лет, и все уже было — Болотниковы, Разины, Пугачевы, декабристы, 1905 год… Все кануло в Лету, а трон стоит. И как же иначе? Миллионы в серых шинелях умирают там, на фронтах, с последним криком «За веру, царя и Отечество!», за него умирают… Он повелит им во главе с его любимыми генералами повернуть штыки в другую сторону, на «внутреннего» врага, и послушные миллионы в серых шинелях умрут на этом новом фронте, потопят крамолу в крови и защитят его, Николая II… Как же иначе? Он им отец и повелитель… Еще жила надежда и вера, но все ж судьба самодержавия во всех возможных вариантах клонилась к закату…

IV

До завода Алексеев добрался далеко за полдень. Почти всю дорогу пришлось одолевать пешком — транспорт не действовал, улицы были запружены народом. Тело гудело от усталости и голод — вот проклятье! — сосал внутренности так, что звенело в голове и малость покачивало.

У ворот на Алексеева налетел Иван Тютиков:

— Ты где пропадаешь? С ног сбились, разыскивая! Давай немедля в кооператив «Трудовой путь»!

— В чем дело? Случилось что?

— Вот именно… Из Таврического звонили: Совет рабочих депутатов в Питере образуется. Велено выделить представителей от Нарвской заставы.

— Ну и выделяйте на здоровье… Сил моих нет — устал как. У тебя пошамать чего не найдется?

Тютиков покраснел, поправил свои круглые очки, некоторое время растерянно молчал, глядя на Алесеева, заговорил с возмущением и досадой:

— Как тебе не стыдно, Алексеев? При чем тут шамовка, твои силы? Тут такое происходит, а ты где-то шляешься… Ты пойми — революция!..

Алексеев так и присел от смеха.

— Вот дает Ванечка!.. Это кто меня учит? Всякая несовершеннолетняя малышня?

Тютиков опять залился краской, запетушился, изготовился к спору — он очень не любил, когда намекали на его возраст, хотя возраст уже давно был ни при чем — Тютикову шел восемнадцатый год, но он все еще выглядел подростком… Алексеев остановил его обиду примиряющим тоном.

— Ты друг мне, Ваня?

— Я — друг, если не будешь всякие оскорбительные намеки строить.

— Так вот, Ваня, если ты не хочешь, чтобы твой Друг номер, давай раздобудем ему кусок хлеба и он помчится в «Трудовой путь» быстрее авто.