Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

В новом варианте не Кожевников проявил инициативу, а Гроссман. Мемуарист, похоже, забыл им же сказанное три года назад – про факторы, вынудившие писателя-нонконформиста принять личное предложение «казенного ретрограда».

Впрочем, это не так важно. Главное, что в реальности Кожевников согласие дал сразу, причем не летом, а весной 1960 года, и договор заключил, и аванс был получен автором. Вот только рукопись Гроссман предоставил редакции гораздо позже – осенью.

Но вернемся ко второй липкинской версии. По словам мемуариста, «дело уже приближалось к зиме, Е.В. Заболоцкая и я сказали Гроссману, что хорошо бы один машинописный экземпляр сохранить в безопасном месте. Гроссман внимательно, долго и хмуро посмотрел на нас и спросил:

– Вы оба опасаетесь чего-то дурного?

Не помню, что ответила Екатерина Васильевна, а я сказал примерно следующее:

– Во время войны, когда Англию бомбили немцы, Черчилль говорил в парламенте: “Худшее впереди”.

– Что же ты предлагаешь?

– Дай один экземпляр мне».

Вполне можно было бы поверить сказанному, если б Липкин на том и остановился. Но далее он сообщил: «Так за полгода до ареста романа в моем распоряжении оказались три – по числу частей “Жизни и судьбы” – светло-коричневые папки».

Подчеркнем, что офицеры КГБ изъяли гроссмановские рукописи 14 февраля 1961 года. Следовательно, «за полгода до ареста романа» – август либо июль 1960 года. Значит, у Липкина «светло-коричневые папки» оказались летом. При этом мемуарист утверждал ранее, что получил их после разговора, состоявшегося, когда «дело приближалось к зиме» – поздней осенью.

Вторая датировка исключает первую. Липкин не мог получить одну и ту же рукопись одновременно летом, поздней осенью или зимой 1960 года.

Опять же, летом Гроссман еще не передал рукописи в редакцию. Значит, не о чем было тогда беспокоиться.

Предположим, что причина отмеченных противоречий – ошибки памяти. И разговор о мерах предосторожности все-таки состоялся.

Значит, не позже ноября 1960 года Липкин и Заболоцкая сообщили Гроссману о возникшей опасности. А сам он, если верить мемуаристу, еще не догадывался.

На самом деле – догадался. Причем гораздо раньше.

Еще в конце октября стало ясно, что простым отказом не отделаться, иначе бы рукописи вернули. С отрицательной ли рецензией, без нее ли, Гроссман бы их получил. А если нет, они уже в других инстанциях.

Состоялась ли описанная Липкиным беседа, нет ли, в любом случае не меняется ничего. К середине ноября Гроссман и так знал: не позволят ему воспользоваться пастернаковской техникой защиты. Раз уж до сих пор не сообщил главред «Знамени» свое мнение, значит, вышестоящие инстанции намерены официально признать роман антисоветским. Потому и время стараются выиграть, готовя нужную им процедуру шельмования. А в итоге рукописи конфискуют непременно – как «подрывную литературу».

16 декабря необходимость мер предосторожности была подтверждена официальным письмом о заседании редколлегии. Три дня спустя Кожевников характеризовал роман в телефонном разговоре. Еще через девять дней – при встрече. И каждый раз предлагал воздержаться от распространения оставшихся у Гроссмана рукописей. При этом – ни слова про аванс.

Если б Гроссман уже не спрятал экземпляры рукописи, так должен был бы срочно заняться этим с 5 января 1961 года. Последний сигнал тревоги – письмо Катинова.

Один экземпляр Гроссман, как известно, передал Лободе. И это произошло задолго до обыска.

Друг юности, сохранивший рукопись, умер 6 ноября 1987 года. Почти десять лет спустя его вдова рассказала, как сберегли роман. Интервью с ней вошло в документальный фильм немецкого режиссера Г. Бильштейна (H. Billstein) – «Литературная контрабанда из СССР»[122].

В.И. Лобода не привела точную дату получения рукописи мужем. Зато определила хронологические рамки: «Осенью 1960 года…».

Значит, рукопись передана не позже ноября, когда автор получил сигналы тревоги – в количестве, достаточном, чтобы озаботиться мерами предосторожности. Даже без участия Липкина и Заболоцкой, если оно вообще было.

Согласно Липкину, рукописи не конфисковали бы, обратись автор сразу в «Новый мир». Этому помешала гроссмановская «раскаленная обида на Твардовского». А вот позже отношения восстановились. Обратимся же к версии мемуариста, и ныне воспроизводимой историками литературы.

Если верить Липкину, его доводы, хоть и с опозданием, были восприняты Гроссманом. Писатель-нонконформист «уже давно стал понимать, что совершил непоправимую ошибку, отдав “Жизнь и судьбу” в руки Кожевникова и Кривицкого. Он попытался возобновить отношения с Твардовским».

В качестве доказательства приведена выдержка из письма Гроссмана. Оно, согласно Липкину, отправлено «1 февраля 1961 года – еще до рокового заседания редколлегии».

Но «роковое заседание редколлегии» состоялось 19 декабря 1960 года. Почти что полтора месяца с той поры минуло.