Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Картина неприглядная. Ради иллюзии достоверности Липкин не пощадил и Твардовского. Контекст же к 1980-м годам был широко известен в окололитературных кругах: главред «Нового мира» пил нередко и помногу, а «коллективизация» – больная тема для крестьянского сына, некогда отрекшегося от «раскулаченных» родственников. Даже если они и простили отрекшегося.

Но сама по себе история про то, как писатель-нонконформист, смеясь, рассказывал о пьяном главреде, тоже выдумана Липкиным. Это обоснование уже не раз повторенного обвинения в адрес Кожевникова. На нем и строится вся описанная мемуаристом версия ареста романа.

Иллюзорная достоверность

Подробно история ареста рукописей изложена Липкиным в первой редакции его мемуаров – «Сталинград Василия Гроссмана». С 1986 года эту версию многократно пересказывали и журналисты, и литературоведы.

Ныне тоже пересказывают как вполне достоверную. Мемуарист утверждал, что Гроссман в феврале 1961 года «позвонил днем и странным голосом сказал: “Приезжай сейчас же”. Я понял, что случилась беда. Но мне в голову не приходило, что арестован роман. На моей памяти такого не бывало. Писателей арестовывали охотно, но рукописи отбирались во время ареста, а не до ареста авторов».

Отсюда следует, что об аресте мемуарист узнал в тот же день. По словам Липкина, в квартиру вошли «двое, утром, оба в штатском. Ольги Михайловны дома не было, пошла на Ваганьковский рынок. Дверь открыла домработница Наташа. Когда эти двое вошли в комнату к Гроссману, Наташа сказала его невестке Ире: “Кажется, нехорошие люди пришли”».

Если уж пользоваться русской терминологией, упомянутая Ира, т. е. жена Губера, приходилась невесткой его матери. А Гроссману – снохой.

Другими свидетельствами подтверждается, что в гроссмановской квартире, где происходил обыск, жили также Губер, его жена и дочь. Постоянно туда приходила и прислуга, т. е. упомянутая Липкиным домработница.

Итак, приехали два офицера КГБ. По свидетельству Липкина, они предъявили Гроссману «ордер на изъятие романа».

Липкин имплицитно ссылался на предусмотренную законом процедуру. Офицеры были обязаны предъявить служебные удостоверения, где указывались фамилия, отчество и звание каждого. Надлежало также показать хозяину квартиры официальный документ, подтверждавший законность обыска.

Согласно Липкину, действовали законно. Далее мемуарист сообщил, что один из пришедших, «высокий, представился полковником, другой был и званием, и ростом помельче. Вот этот, второй, постучался к Ире и сказал: “У него что, больное сердце? Дайте что-нибудь сердечное”. Ира дала капли и спросила: “По какому поводу вы пришли?” – “Мы должны изъять роман. Он ведь написал роман? Так вот, изымем. Об этом никому не говорите, подписку с вас не берем, но болтать не надо”».

Судя по рассказу Липкина, офицер КГБ, предупредивший жену Губера, что про обыск «болтать не надо», вовсе не собирался оформлять документ, который сам же упомянул. Так называемую «подписку о неразглашении». – Не сделал это, даже когда собрался: «С Гроссмана хотели взять подписку, что он не будет никому говорить об изъятии рукописи. Гроссман дать подписку отказался. Полковник не настаивал».

Да и не имел права – по закону. Неясно только, почему намеревался взять подписку лишь с Гроссмана. Ведь не только автор мог бы рассказать про арест романа. Далее, по словам, Липкина, офицер, «званием пониже, вышел на двор и вернулся с двумя понятыми. Ясно было видно, рассказывал Гроссман, что понятые – не первые попавшиеся прохожие, а из того же учреждения, что и незваные гости».

Липкин опять имплицитно ссылался на процедуру. Обыск надлежало производить в присутствии независимых свидетелей – понятых. Не менее, чем двух. Сведения о них заносились в протокол.

Если верить Липкину, свидетели не были независимыми. Далее мемуарист отметил: «Обыск сделали тщательный. Забрали не только машинописные экземпляры, но и первоначальную рукопись, и черновики не вошедших глав, и все подготовительные материалы, эскизы, наброски. Другие рукописи, не имеющие отношения к роману, обыскивателей не интересовали. Например, несколько рассказов, повесть “Все течет” (первый вариант). Действовали по-военному точно, выполняя определенное задание – изъять только роман и все, что связано с романом. Обыскивали только в той комнате, где Гроссман работал».

Это явное противоречие. Если обыск планировался как «тщательный», нельзя было проводить его лишь в одной комнате из трех. Не следовало ведь откуда-либо, что искомые материалы не хранятся и в других помещениях.

Липкин противоречие не заметил. Увлекся. Правда, не забыл указать: «Были вежливы. Тот, кто помельче званием, обратился к Гроссману: “Извиняюсь, дело житейское, где тут у вас туалет?”».