Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Десять лет минуло с публикации статьи Ямпольского, и Липкин выпустил книгу, где сформулировал вопрос о заграничном издании. Мемуарист подчеркнул: «Теперь, когда я пишу эти записки, я думаю вот о чем. Почему Гроссману не приходило в голову предложить “Жизнь и судьбу” какому-нибудь зарубежному издательству, скажем, в какой-нибудь более либеральной, чем наша, социалистической стране? Ведь уже был пример, уже разразилась травля Пастернака, когда итальянское коммунистическое издательство опубликовало роман “Доктор Живаго”. Почему Гроссмана, по его собственному выражению, “задушили в подворотне”, почему об аресте романа не узнали читатели ни у нас, ни за рубежом?».

Отметим, что Липкин, воспроизводя горькую шутку Гроссмана, уже не ссылался на статью Ямпольского. Словно бы сам и слышал. А про гипотезы относительно заграничных изданий заявил, что ему трудно «ответить на эти вопросы.

Возможно такое объяснение: в те годы не в обычае были знакомства с иностранными корреспондентами, издателями. Во всяком случае, Гроссман никого из них не знал».

На самом деле – знал. И по вопросам издания романа «За правое дело» в послесталинскую эпоху вел даже переписку с издательствами пресловутых «социалистических стран», т. е. государств, контролируемых Советским Союзом. Документы хранятся в фонде Гроссмана в РГАЛИ[126].

А еще он не мог не знать, что в любой «социалистической стране» все контакты издательств с литераторами из Советского союза контролируют учреждения, функционально аналогичные КГБ. Соответственно, в Москве стало бы известно о несанкционированной попытке напечататься за рубежом. Последствия были вполне предсказуемы.

Липкин как профессиональный литератор об этом тоже знал. Не мог не понимать: сказанное про возможность издания в «более либеральной, чем наша, социалистической стране» будет осведомленными современниками восприниматься как свидетельство наивности.

Зато мемуарист, словно бы невзначай, сформулировал вывод: Гроссман не был знаком с издателями и журналистами даже «социалистических стран», а про остальные тогда рассуждать не приходится. И получилось, что случай с Пастернаком тут ни при чем, ведь мировой знаменитости контакты с иностранцами разрешались.

Приводя цитированное выше объяснение, Липкин словно бы не понимал, зачем понадобилась конфискация рукописей. Как будно не догадался, что это – устрашение.

Стоит подчеркнуть еще раз: не только Гроссман, но и все его родственники стали заложниками, ответственными за иностранную публикацию романа. Вот почему и нет сведений о попытках автора найти заграничных издателей. Не пытался.

Допустим, Липкин и на самом деле не понимал, в силу каких причин Гроссман стал заложником. Но примечательно, что мемуары, опубликованные в 1986 году, не содержат ответа на другой вопрос – почему журнальная публикация романа «Жизнь и судьба» за границей лишь тогда началась, когда минуло более десяти лет после смерти Гроссмана.

В 1989 году Липкин, как сказано выше, опубликовал за границей статью, дополнявшую мемуары. Но и там отмечено только, что ему Гроссман сообщил о своем последнем желании – издать роман «хотя бы за рубежом».

По словам Липкина, он, пусть не сразу, просьбу выполнил. И подчеркнул: возможно, читатель уже «обратил внимание на такие строки моей книги: “Было бы лучше, если бы люди, каким-то образом сохранившие роман, нашли в себе смелость позаботиться о рукописи раньше”.

Это был упрек самому себе».

Значит, Липкин себя упрекнул. Но все-таки не объяснил, почему же он решил заняться публикацией романа лишь «в конце 1974 года».

Кстати, не только Липкин хранил рукопись. Лобода тоже. Возможно, еще кто-нибудь. А медлили все.

Причина вполне очевидна, если учесть, что устрашение – смысл ареста романа. Все хранившие рукопись не могли не предполагать: они – как друзья автора – тоже под наблюдением КГБ. Заложниками оказались. Хватило страха надолго.

Уместен, впрочем, еще один вопрос: только ли политическая направленность романа обусловила интригу. Ответ подсказывает контекст.

Роман «За правое дело» был все же в рамках советской литературы, а «Жизнь и судьба» – нет. Вторая книга меняла представление о дилогии в целом. Она могла бы стать литературным событием. Ее непременно перевели бы на иностранные языки. Успех прогнозировался, не исключался и триумф – Нобелевская премия. Подчеркнем: на редакционном обсуждении вовсе не случайно вспомнили о Пастернаке.

Нобелевская премия входила, как известно, в сферу интересов ЦК КПСС. Борьбу вели, средств не жалея. В 1958 году Пастернак оказался конкурентом Шолохова. Оба уже не раз были номинированы[127].