Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

Конечно, евреи умнее (ибо исторически старее) русских и имеют великое воспитание деликатных чувств, деликатных методов жизни — от Талмуда, от законов Моисея, да и оттого, что все дурное и слабое там выбито погромами, начатыми в Испании, где не было Суворина, и в Запорожской Сечи, где не читалось Новое Время.

Слава богу, что Вы издаете Апол. Григорьева.

М. О. Гершензон — В. В. Розанову, 6 января 1913 г.:

Милый Василий Васильевич, Ваше письмо я получил, но наш спор ни к чему. Вы не хотите или не можете слушать, Вы наглухо заперлись в своей фантастике от здравого смысла, от человечного чувства, от всего, что может внести свет в ее тьму. Ваши рассуждения о евреях так нереальны, что для меня ни на минуту не возникает сомнения: пружина Вашего поведения — не в Вашей логике, а в чем-то психологическом. И если бы Вы дали себе труд углубиться, — Вы бы нашли этот психологический узел, и тогда все Ваше отношение к евреям распуталось бы; я не говорю — улучшилось бы, — этого я не могу знать, — но уяснилось бы. Рочко говорил мне о Вашей теории содомизма, — но это еще большая фантастика, безнадежная.

В. В. Розанов — М. О. Гершензону, январь 1913 г.:

Вообще в обмен на доброе мне хочется Вам сказать тоже доброе: я много думал о судьбе евреев в русск<ой> литературе и как им трудно и как нелегко вообще им тут быть, «чай пить». Венгеров (он добрый и честный) слишком туп, толст и, отметя все еврейское, стал просто «русским либералом» и приват-доцентом. Это не глубоко, не интересно и едва ли кому нужно удвоение приват-доцентов. Вы с неизмеримо большим умом и вкусом избрали разработку и историю славянофильства, и не я один, а множество русских и даже вообще, я думаю, русские оглянулись на это с удивлением, и, я думаю, с затаенным восхищением. Очень немногие (все-таки — есть) — с недоверием как к невозможности (т. е. с недоверием не к личности Вашей, а к трудности и невероятности факта).

<…>

Оттого я и полюбил Столпнера, что он мне показался «выходом». Бедный, почти нищий, он какой-то Белинский без слов; без милых «Литературных мечтаний». Он вполне еврей и только еврей. Он не примазывается к русской образованности, он «помнит отца и мать»: иногда я его мысленно сравнивал с «отцами Талмуда», великими Гаонами[413]. По молитвослову в Вильне он выучился по-русски, зачитывался Некрасовым, Белинским, и общечеловеческим сочувствием и не мурмольным сочувствием полюбил русских крестьян и русскую книгу, русский журнал. Вообще разрыв со Столпнером у меня чрезвычайно болит в душе, я его не только уважал, но полюбил в его гордости и тайной ласке (ко мне, — было). Это был самый дорогой у меня гость в комнате. Удивительное в нем — глубокая аристократичность крови, аристократичность манер (да! да!), аристократичность всего духа. Мы просиживали ночи, и он мне выдал кое-какие крупицы великих и трогательных еврейских тайн: 1) евреи веруют, что на субботу им даруется каждому — вторая добавочная душа, и он имеет 2 души, 2) мать и отец особенно любили меня, и хотели «мальчика», ибо по еврейскому воззрению — сын есть молитвенник, кедеш о памяти отца после его смерти, т. е. «молитвенник за упокой души»[414]. В знакомство мое с ним мы никогда о политике не разговаривали (неинтересно было), но теперь я думаю, что он погубил свою возможную роль на Руси, прекрасную и трогательную и поучительную роль Сковороды[415], — записавшись в социал-демократию, после чего перестал быть виден как именно еврей и как свое «я». Т. к. он моложе меня, то я вижу, естественно, дальше горизонты: «еврейский вопрос в России» разрешился Столпнером, ибо он был нужен и полезен и благ всякому русскому и целой России тем, что нес ей себя и знал и научал общим и спасительным тайнам, спасительным для всякого «я», которые конечно содержатся у древнего народа, видевшего построение пирамид. Евреи никогда не должны забывать, что в русском селе и в Лондоне Псалтырь есть любимейшая наравне с Евангелием книга и что Библия — свята и для нас. Вообще в юдаизме, в его гордом и не колеблющемся «я», есть общечеловеческое достоинство, общечеловеческая истина, не истина «2x2 = 4», а какого-то невыразимого величия и достоинства духа, кроткого в унижении, вдруг ласкового в победе (есть одно такое удивительное место в Библии) и т. п. Мне кажется, евреи делают великую ошибку, ошибку для своего счастья, ошибку для своего развития, затормошившись в русскую журналистику, которой жизнь — 1 день, и думая, что они «преуспевают» Шиповником. Даже непонятно, как такой умный народ мог опуститься до такой пошлости. «Мы несем Псалтырь, а не Шиповник», «мы понимаем ТРУД царя, а не наполняем его правительство» (один день жизни) — вот ПУТЬ евреев. От мужика до министра все бы оглянулись на эту серьезнейшую нацию, идущую торжественно с Богом и законом, с Царем и повиновением, с великою святою семьею, коей они дали первые тип и образец. Что же один Розанов говорит о разводе, — он «нововременец» и ему быть тоже «1 день»: было бы иное, если бы Слонимский, Гершензон, Столпнер стали советовать русскому правительству, как устроить семью. Словом, великое еврейство могло бы идти параллельно русскому народу, «неся сосуд с маслом на голове» и отнюдь не переходя в русский кабак и русскую журналистику. И как правительство, так и народ принял бы это еврейство Псалтыри, как мы приняли «яко своего» Давида и отчасти даже Соломона. А то — адвокаты, банки и часовщики: мы — задыхаемся. Задыхаемся мелкой торговой злобою. Столпнер мне показал (и как люблю его, прямо незабвенно), что есть «царственное» в теперешнем еврее, спокойном, не завидующем, бедном, книжном. Столпнер мне открыл «правду еврейства», которую я увидел и вздохнул о ней ему в спину. Еще печально, что он чуть-чуть и незаметно ненавидит Христа и христианство (я б<ыл> испуган, но это — очень незаметно): это страшно и печально, и евреям в их ПУТИ надо вовсе это оставить и, не переходя в христианство (хотя я знаю трогательнейшие случаи и перехода) как бы забыть его вовсе и никогда с ним не враждовать.

<…> Любящий и благодарный В. Розанов.

<Приписка на обороте:>

Еще:

Это — великая культура денег. Ведь я, Вам послав 1 р. 80 к. за книгу, исполнял свое самосознание и свое благородство. «Даром» (вечно у русских) — это плутовать под видом простоты, «даром» — этим вся Русь живет, и вся Русь становится через это сутенером. Я очень хорошо знаю, что русские сутенерничают и у евреев, и у них просят «на чаек». От «пирамид» до сего дня «жид» (в гетто) понимает, что есть Бог в деньгах и что когда Бог в деньгах — деньги будут расти. А Бог в деньгах — честный расчет, исполненный вексель, «каждому за труд его». Русские этого не понимают и со своим «на чаек», конечно, погибнут, подшивая подолы у Ривок через 100 лет. И здесь Слонимский, Гершензон, Венгеров могли бы закричать: — Эй, русские, не гибнете. Честно платите и век трудитесь.

Словом, в еврействе есть 2–3–4 вещи универсально нужных, о коих «скажет мир», и научить универзус этим вещам — их роль, призвание, «положение в мире» и, скажем по-русски, — «на это их Бог благословил».

В. В. Розанов — М. О. Гершензону, около 14 январь 1913 г.:

М. О.! Что же Вы не откликнетесь на ту радость, какую я сам почувствовал, вернувшись к евреям. Ей-ей: «я думал, Г-н лучше прочих евреев, а оказывается — он хуже их». «Он — о го и лея». Евреи — яснее, добрее Вас. Еврей ругается, горячится, но смотрит в глаза всегда полным глазом, очень прямым. Вообще об евреях и их хитрости — преувеличенная молва; преувеличенная — даже об их уме. Знаете ли, я люблю «гетто жидовское», их вечный гам, сутолоку, руготню. Во всем этом «добрые нравы», сохраненные от Экбатан в Мидии (Товит и Товия)[416] до Шекспира, до дома Ротшильда, который я с таким нескончаемым любопытством осматривал во Франкфурте на Майне, и немножко не люблю писателей-евреев, очень не люблю адвокатов-евреев, но уже очень ценю и уважаю врачей-евреев, аптекарей-евреев, и очень не уважаю тех строк Пушкина [417], которые он наврал в «Скупом рыцаре», бессмертнейшей в общем пьесе. Два слова о сем: «есть ритуал» или нет — я не знаю (и до сих пор), но несомненно для меня, что ни лично за себя, ни еврей<ская> нация за это не отвечает и не виновата. Это — тайна и неисповедимость[418]. Ясное уже для земли и для нас, что «добрее и яснее» жиденка нет никого на свете, что это — самая на свете человечная нация, с сердцем, открытым всякому добру, с сердцем, «запрещенным» ко всякому злу. И еще верно, что они спасут и Россию, спасут ее, замотавшуюся в революции, пьянстве и денатурате.

Вообще «спор» евреев и русских или «дружба» евреев и русских — вещь неконченная и, я думаю, — бесконечная.

Я думаю, русские евреев, а не евреи русских, развратили политически, развратили революционно. Бакунин и Чернышевский были раньше «прихода евреев в русскую литературу». Флексер <Аким Волынский> и Гершензон, не говоря о милом Левитане, не говоря о чудном Шейне [419], диктовали благоразумие русским, и не говоря тоже о чудном Гинзбурге (скульпторе). Стоит сравнить детскую чистую душу Гинзбурга с плутом Григорием Петровым, чтобы понять, «каковы г.г. Русские» и каковы «проклятые жиды». Евреи действительно чище русских… чего Вы не поймете иных литераторов — чище в силу обрезания. Тут и Христос (он-то скрыл) и Ап. Павел (чистосердечно) ничего не понимали в обрезании. Но Господь сохранился и сберег евреев для себя — верно, верно! Ну, прощайте. Господь с Вами, если и сердитесь. Вам лично, «худому еврею», я прощаю ради массы еврейской, которая добра, блага и желает счастья России.

В. Розанов.