Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

«Арийцы» же, по мнению Розанова, несмотря на новозаветную надежду, не смогли «вместить в себя великие дары Искупления», их история — суть «череда полинявших фактов». Это произошло главным образом потому, что брак и семья для «арийцев» не стали смыслом Нового Завета: для Церкви брак — это только «разрешенный грех», а для народа — и вовсе «игры Вакха и Киприды». В этой связи, как утверждает Розанов, и образовался в православии тот религиозный «провал», который катастрофически разрастаясь, привел, как следствие, к культурно-исторической катастрофе «старой России» в 1917 году.

С позиций расового этнонационализма Розанов объявлял «арийцев», к коим в первую очередь причислял богоизбранный русский народ, особой этнической группой, которая отличается необычным творческим потенциалом, и в силу этого способна к ведению победоносных войн, захвату и заселению новых земель, покорению народов, созданию великих произведений искусства и т. п. В глазах Розанова, арийцы с самого начала своего вхождения в историю заявили себя носителями высшей культуры и цивилизаторами. В соответствии с постулатами физической антропологии второй половины XIX в. им к креативно-деятельному потенциалу арийцев добавлялся еще такой важный элемент, как расовый облик. Розанов был убежден в особого рода телесности еврея, как Другого, отличающей его якобы от арийца, см. об этом в [ГОЛЬДИН] и книге Генриетты Мондри «Особые тела: конструирование еврея в русской культуре с 1880-х гг.» [MONDRY (I)]. Таким образом, некритически нахватавшись по примеру обожаемых им славянофилов новейшей немецкой мудрости, Розанов стал видеть в мифических «арийцах» особую расу, а все их добродетели относить на счет имманентно присущим им. якобы, сверхпозитивным биологическим качествами, передающимися генетическим путем.

На русской почве он однозначно выступал как пропагандист биологического расизма, иногда видоизменяя его тезисы — под «русскую свинью»[453], но чаще, буква в букву повторял идеи западных апологетов арийства[454]. В частности, следуя по стопам Рихарда Вагнера, он декларировал низкий уровень креативности у евреев в сравнении с арийцами — сиречь русскими. На этом пути он озвучивает удивительные наблюдения:

Почти не встречается еврея, который не обладал бы каким-нибудь талантом; но не ищите среди них гения. Ведь Спиноза, которым они все хвалятся, был подражателем Декарта. А гений неподражаем и не подражает.

Одно и другое — талант, и не более чем талант, — вытекает из их связи с Божеством. «По связи этой» никто не лишен некоторой талантливости, как отдаленного или как теснейшего отсвета Божества. Но, с другой стороны, все и принадлежит Богу. Евреи и сильны своим Богом и обессилены им. Все они точно шатаются: велик — Бог, но еврей, даже пророк, даже Моисей, не являет той громады личного и свободного «я», какая присуща иногда бывает нееврею. Около Канта, Декарта и Лейбница все евреи-мыслители — какие-то «часовщики-починщики». Около сверкания Шекспира что такое евреи-писатели, от Гейне до Айзмана[455]? В самой свободе их никогда не появится великолепия Бакунина. «Ширь» и «удаль», и — еврей: несовместимы. Они все «ходят на цепочке» перед Богом. И эта цепочка охраняет их, но и ограничивает («Опавшие листья: Короб первый»).

Говоря о себе как личности Розанов заявляет следующую антиномию:

Уж если чего я решительно не знаю, то это — кто я: и именно оттого, что слишком глубоко себя знаю.

Эта самохарактеристика во многом объясняет розановское отношение к евреям, особенно в последние пять лет его жизни, когда он, как пишет Эрих Голлербх:

Одновременно проклинал и благословлял евреев.

Вот, например типичное розановское высказывание: